– И вы не узнавали почерк своей дамы?

– Откуда у меня мог взяться образец почерка? – Разумовский простовато повел плечами. – Но потом выяснилось, что из-за повышенной секретности моя дама диктовала письма своей юнгферице.

– Это очень разумно, – Ушаков кивнул в знак согласия, – никто не заподозрит знатную даму в том, что она писала письма, если на них не ее почерк.

– А потом цесаревна начала оказывать мне явные знаки внимания, ну, вы понимаете. То есть я одновременно продолжал получать письма от моей высокой покровительницы и… Признаться, уже тогда я начал догадываться, что Елизавета Петровна и та дама – одно лицо. Надеюсь, здесь нас действительно никто не слышит. Один раз я даже сказал ей об этом. Она рассердилась и потребовала, чтобы я показал ей переписку. Внимательно прочитав письма, она сказала, что ей тоже интересна личность таинственной дамы, и попросила, чтобы я назначил той встречу или попросил, чтобы таинственная Киприда назначила мне свидание.

Я так и сделал. Признаться, я сразу же понял, что моя госпожа теперь решилась открыться мне, но в ее задорном духе собирается обставить это признание каким-нибудь особенным образом. Вскоре я действительно получил послание от дамы, в нем она намеревалась появиться на ближайшем маскараде с розой в волосах.

Я отнес записку Елизавете Петровне и принялся ждать, что произойдет дальше. Мне пошили прекрасный испанский наряд. В назначенный день, явившись на бал, я увидел, что прекраснейшая из женщин, любовь всей моей жизни, душа моя Елизавета Петровна так же, как и я, одета молодой испанкой, и в волосах ее шелковая роза!

– Прекрасное признание! Воистину достойное пера самого лучшего поэта! – воскликнул Ушаков. – Что же было дальше?

– Мы танцевали до упаду, я был совершенно счастлив. И вдруг в зале появляется еще одна «испанка» с розой в волосах. Представляете, эта дура Лопухина, уж простите, что я так отзываюсь о знатной даме, мало того, что не додумалась заранее выяснить о том, в чем будет цесаревна, так, войдя в зал и увидев ее с розой в волосах, Наталья Федоровна не ретировалась и не избавилась от проклятого цветка! Ведь все знают, женщины терпеть не могут, когда кто-то хотя бы в чем-то повторяет их. И самое ужасное, что когда Елизавета Петровна наказала Лопухину, кто-то пустил слух, будто она отхлестала негодницу по щекам не за розу, а потому что подозревала ее в краже жемчуга!

– А ведь если бы, войдя в зал, вы первым делом увидели не Елизавету Петровну с розой в волосах, а Лопухину?

– Что вы, что вы! – Разумовский недовольно скривился. – Наталья Федоровна признанная красавица, но с тех пор, как я впервые увидел Елизавету Петровну, как заговорил с ней, для меня в целом мире существует лишь одна женщина. Как бы я увидел Лопухину, когда смотрел только на цесаревну?

– Да-да… и все же если, как вы говорите, роза была знаком, получается, что Наталья Федоровна, пользуясь своим положением статс-дамы, имела возможность видеть платье Елизаветы Петровны и, скопировав розу, решила переманить вас на свою сторону, сделав, таким образом, больно цесаревне.

Разумовский был подавлен подобным заявлением, некоторое время он сидел молча, шевеля губами, и, должно быть, припоминая что-то. Ушаков не мешал своему гостю.

– Пожалуй, вы наилучшим образом теперь сами ответили на свой вопрос относительно тогдашнего срыва Елизаветы Петровны. Чего греха таить, будучи цесаревной и после, став государыней, она никогда на моей памяти не опускалась до рукоприкладства. Но если все происходило по-вашему, получается, что… – он поднял глаза на Ушакова. – Тогда понятно, хотя и очень неприятно. Мне Лопухина никогда не нравилась, и мне совсем не льстит ее внимание. Да она и старше меня на десять лет, и вообще… Слышал сплетню, будто бы летом, когда Лопухиной усекли язык напротив здания Двенадцати коллегий, будто бы, вы не поверите, Елизавета Петровна продолжала мстить Наталье Федоровне за ту ее выходку с розой. Но если все было, как вы говорите… неприятно.

Я смеялся, когда говорили про эту шелковую розу, потому что всем понятно, это не повод. Но если имела место ревность? Если Наталья Федоровна была тайно влюблена в меня и пыталась рассорить нас, тогда… боже мой… нет, этого решительно не может быть. Никогда не поверю! Елизавета Петровна даже смертную казнь им всем отменила. А знали бы вы, как она заботилась о покойнице Айдархан! Несчастная глупышка со временем обещала сделаться настоящей красавицей. Елизавета Петровна на свою любимицу уж золота не пожалела, все говорила, что Айдархан слишком уступчива, недалеко до беды.

Что же, Андрей Иванович, вы откроете розыск на эту пока что неизвестную нам похищенную девочку или продолжите копаться в деле Лопухиной, собирая никому не нужные сведения относительно Шелковой розы? – Он поднялся с места, показывая, что разговор закончен.

– Помилуй бог, Алексей Григорьевич! – воскликнул Ушаков, поднимаясь навстречу Разумовскому. – Сдались мне эти розы! После вашего рассказа я ясно вижу, девочка написала на том, что у нее оказалось под рукой! Получилось бы оторвать кусок от своего подола, написала бы на нем. Землю будем рыть, но найдем похитителей и вызволим узницу.

Разумовский покинул помещение Тайной канцелярии, находясь под сильным впечатлением от услышанного.

НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ Степан с утра пораньше планировал повидаться с лакеем Шкуриным, но оказалось, что тот теперь приставлен к принцессе Фредерике в качестве ее камергера. Несмотря на то, что Айдархан предупреждала о скорейшем повышении Василия Григорьевича, Шешковский не ожидал столь стремительного взлета и не сразу сообразил, что теперь делать. С одной стороны, согласно полученной инструкции, с камергером должен был разговаривать Апраксин, с другой, после беседы с Разумовским, Ушаков просил срочно добыть любую информацию относительно Айдархан.

– Слышал, как он тут распинался? Ну-кась, ну-кась, покажи, что он сказал о нашей Айдархан?

– «А знали бы вы, как она заботилась о покойнице Айдархан! Несчастная глупышка со временем обещала сделаться настоящей красавицей. Елизавета Петровна на свою любимицу уж золота не пожалела, все говорила, что Айдархан слишком уступчива, недалеко до беды», – прочитал с листа Степан.

– И? Что скажешь? – злился неизвестно чему Ушаков.

– Ну, не знаю, – молодой человек уставился в собственноручно записанные показания Разумовского. – Никакого золота на Айдархан я в тот день не приметил. Возможно, речь идет о приданом? В смысле, если бы Айдархан вышла замуж, государыня пожаловала бы ей…

– Надо было расспросить Алексея Григорьевича об этом золоте. Увлекся, понимаешь, розой, старый пень. К Лопухиным гонцов выслал?

– Выслал, – Степан почесал затылок. – «А знали бы вы, как она заботилась о покойнице Айдархан!» – ну, как заботятся, девочка, воспитанная при дворе, безусловно, обучена грамоте, да и мастерицей она стала, Чоглокова хвалила… «Несчастная глупышка со временем обещала сделаться настоящей красавицей» – несчастная, потому и погибла, глупышка, так и Мария Семеновна говорила, что она добра и доверчива. Насчет красавицы не знаю, но скорее всего. «Елизавета Петровна на свою любимицу уж золота не пожалела, все говорила, что Айдархан слишком уступчива, недалеко до беды».