на вал, усаживаться там со всеми удобствами и глядеть в трубу на турецкие траншеи? Полагаю, что совершенно лишнее это было, и так все кругом ему говорили. Но у него для всех был один готовый ответ: «Э-э, порет дичь неподобную! Ерунда!» Сидит там минуту, две, началась стрельба оттуда и явно по нем. Сидит!.. Наконец нашелся меткий стрелок – пуля в ногу разбивает кость. Из-за чего же пострадали и он и все дело осады нашей, так как он ведь руководил осадой? Из-за упрямого удальства, хотя, повторяю, он был уже далеко не мальчишка. Ну что же тут делать? Стащили его на перевязочный, лекаря смотрят: «Надо резать». – «Режьте, – говорит, – если надо». Отрезали. Однако он тут же: «Куда это понесли ногу мою? Вы ее, смотрите, в землю не закапывайте, а как стемнеет, чтоб оттащили ее поближе к турецким траншеям и там бы бросили: пусть она им навоняет как следует!» Вот когда я припоминаю это, то тут, мне кажется, уж не удальство сказалось, а храбрость.

– И какая же польза отечеству от подобной «храбрости»? – удивился Истомин.

– Пользы, разумеется, никакой, да и Шильдеру это не помогло, – он скоро умер после операции, там же, под Силистрией, его и схоронили. Но ведь все-таки запомнилось почему-то это: я запомнил, другой запомнил, произвело кое-какое впечатление… На удальство же все-таки не совсем похоже, потому что ведь безвредно. Но вот я могу привести вам другой случай – и это уж здесь, в Севастополе, было, на четвертом бастионе. Прапорщик Плескачев вздумал «показать штуку» своим товарищам, таким же зеленым. Ему, видите ли, мало было, что каждый день он на глазах у смерти, ему понадобилось, чтобы смерть сама была у него на глазах. «Штука» его в том заключалась, чтобы вскарабкаться на вал и там усесться и закурить папиросу, а когда докурит до мундштука – слезть. Влез на вал, и сел, и закурил – все честь честью. Товарищи его стоят во рву, а над ними пули свистят, какие из французских траншей в этого Плескачева летят. И что же вы думаете? Ведь успел докурить папиросу и уж спускался, когда пуля наконец-то его поймала, прошла под левую лопатку. Отправили в Гущин дом, а потом на Северную, на кладбище. Это удальство, молодечество. Может быть, даже пари держал… А погиб ни за копейку.

– Я, конечно, прекрасно понимаю и сам, что такое просто удальство, а что – храбрость, и как разграничивает их Павел Степаныч! Но меня смущает в этом приказе то, что ведь он сам по себе-то бесцелен, этот приказ, потому что неисполним. Запретить молодечество, удальство нельзя ведь; и, может быть, даже в той обстановке, в какую мы все попали, нельзя даже и трех дней прожить, не чувствуя себя удальцом. Беспредметное удальство всегда может перейти в храбрость – ну, вот в эту самую, о которой говорит Павел Степаныч, а уж из труса не сделаешь храбреца…

– А трус как заорет в ночном деле: «Братцы, обходят!» – тут и храбрые могут показать тыл, – поддержал Хрулев.

– Вот именно! Я об этом и говорю… А если покажут тыл, то может погибнуть зря не один уже сумасбродный Плескачев, а сотня, две или гораздо больше Плескачевых и прочих. Да в конце-то концов, если уж на то пошло, я иначе себе и не представляю всей нашей защиты, как на четверть – земля, чугун и свинец, а на три четверти – живые человеческие тела… Эти живые тела приходят на бастионы оттуда, с Северной, а потом известный процент их отправляют обратно на Северную, или в госпиталь, или прямо на Братское, и ненужных смертей, по-моему, у нас не бывает: все они вполне законны и необходимы, даже и в рассказанном вами случае с этим Плескачевым. Может быть, просто загрустил человек и захотелось ему взбодриться.

– У нас тут французы теперь, кажется, никому не дадут грустить, – усмехнулся Хрулев. – Пленные во вчерашнем деле говорили, что генерал Боске держит против Камчатского люнета двенадцать тысяч в траншеях. Я думаю, что если мы их не отгоним, то люнет неминуемо станет ихним. Но для этого нам надо собрать тоже порядочно силы.

– Непременно… Непременно… Ну, вот видите, Степан Александрыч, – очень оживился Истомин, – вы, значит, хотите идти на крупные потери?

– Без потерь, конечно, не обойдется, но зато можно надеяться и на крупный результат тоже.

– Непременно! Все дело в живой стене, а не… В сторону французов только предполагаете вылазку?

– Большую вылазку против французов, а малую, предохранительную, придется пустить против англичан… чтобы и у них создалось впечатление, что мы не шутим.

– Ага! Для этой цели имейте в виду двух храбрецов: лейтенанта Бирюлева и капитана второго ранга Будищева – оба с третьего бастиона. Они уже не раз бывали в подобных делах и всегда удачно. Я назвал их храбрецами, но, может быть, они еще и удальцы вдобавок. – И Истомин улыбнулся затяжной улыбкой, делавшей лицо его еще более моложавым и привлекательным.

Как раз в это время ударил в башню снаряд большого калибра; разрыв его там, вверху, отдался в каземате сильным гулом.

– Гм… однако! – качнул головой Хрулев. – Не опасаетесь, Владимир Иваныч, что когда-нибудь пробьют они ваш накат?

– Лично за себя я вообще не опасаюсь, – по-прежнему улыбнулся Истомин. – Я даже думаю, что мне незаслуженно везет, что Бог меня милует не в меру моих молитв… Вот и вам ведь тоже везет, Степан Александрович!

– Мне? – Хрулев почему-то нахмурился и стал усиленно глядеть в пол. – Правда, много раз приходилось мне людей водить под пули, и Бог хранил… Только не люблю я говорить об этом перед делом, Владимир Иваныч… А вот вина выпью с большой охотой.

Вошел ординарец, волонтер из юнкеров флота Зарубин и очень отчетливо доложил Истомину, что подпоручик ластового экипажа Дещинский просит позволения изложить устно свою жалобу.

– Где он? – недовольно спросил Истомин.

– Ожидает в канцелярии, ваше превосходительство, – четко и громко ответил Витя.

– Простите, Степан Александрович! Придется мне выйти к нему на минутку… Хотя едва ли, чтобы что-нибудь серьезное…

Истомин вышел, посвечивая густыми желтыми эполетами, а Хрулев, изучающе, как артиллерист, оглядывая потолок каземата, тянул медленными глотками рдевшее под огоньком свечи вино. Он имел вид отдыхающего и действительно отдыхал здесь после целого дня хлопот на новом для него обширном и очень ответственном участке обороны.

Но Истомин не задержался: вернулся быстро.

– Вот чудак! – сказал он несколько раздраженно. – Вы только представьте, с чем именно он пришел! Жалуется на то, что его товарища, имярек, произвели последним приказом из Петербурга в поручики, а его нет, хотя