Несомненно, что-то ненормальное произошло в поведении Энрике-правителя, мимо чего нельзя пройти (и мы коснемся этого позже). Но на его позицию в разных вопросах влиял и абсолютно нормальный фактор — фактор, отраженный во многих его высказываниях, с точностью изложенных хронистом Кастильо. Мы имеем в виду его особое видение монархии — видение, на которое современные биографы практически не обращали внимания.

Как и многие короли своего времени, Энрике считал, что королевская власть предписана божественным правом — но, в отличие от многих монархов его времени, он искренне в это верил. Вера эта могла быть внедрена в его сознание с особой силой его соперником, Альваро де Луной, который учил его, что короли, в силу божественного права, располагают абсолютной властью над своими подданными. Но этот абсолютизм в понятиях Энрике был не тем, что так часто предполагает этот термин. Конечно, абсолютизм накладывает на подданных обязанность повиновения всем повелениям и указаниям короля, но он не позволяет королю отдавать приказы, которые не являются в его глазах необходимыми для благосостояния народа. Столь часто поддерживаемая концепция представителя божественной власти на земле была совмещена в его сознании с параллельной концепцией, которую он мог заимствовать у Маркоса Гарсии, заключавшейся в том, что король является наместником Христа в защите и продвижении его моральных учений. В качестве такового король должен идти по стопам Христа, заботиться о своих подданных, выказывать им свою милость и сочувствие и быть готовым простить им раны, нанесенные ему их безумием, невежеством или неконтролируемыми страстями[2239]. Энрике выразил сущность этого видения в своей коронационной речи, когда сказал:

Иногда случается, что большая власть толкает правителей скорее ко злу, чем к добру, и абсолютная власть побуждает великих князей проявлять ярость больше, чем благородную доброту. Поэтому необходимо, чтобы те, кто достигли таких высот, были облачены в милость и сострадание, если они хотят следовать истинной модели благородства и считаться настоящими благородными людьми, ибо сила и власть монаршей персоны, Короля, возложены на него только для того, чтобы сделать его великодушным, милостивым и добрым, забывчивым о своих обидах и вознаграждающим за службу.[2240]

Кастильо включил эту речь в свою хронику вместе с другими документальными материалами. Это не было заявлением, сочиненным хронистом по модели тех, что пишут в подходящих случаях классические историки. Это была речь, услышанная многими вельможами, прелатами, людьми поколения хрониста, подтвержденная многими другими заявлениями, сделанными королем при других обстоятельствах. Так, касаясь роли монарха в другом аспекте, Энрике как-то сказал одному из своих чиновников:

Если мы правильно рассматриваем королевское достоинство, и то, как Бог создал его для руководства миром для общего блага всех людей [мы должны понять], что короли не родились для того, чтобы заботиться о своих интересах, или только для тех вещей, которые касаются их лично, но для того, чтобы быть полезными для всех и искать выгоду для многих… [следовательно] хорошие короли должны быть друзьями своих подданных, и быть настолько расположенными к щедрости, чтобы все они помогали королям и были счастливы делать это.[2241]

Нет нужды говорить о том, что король, придерживающийся таких взглядов и так глубоко обеспокоенный благосостоянием своего народа, менее всего на свете захочет подвергать его опасностям войны, в особенности войны за свои личные интересы. Соответственно, когда в 1465 г. он распустил свое большое войско, осадившее тогда Вальядолид, где были заперты силы его врагов, он обратился к своим солдатам со следующими словами, отражающими, может быть, больше, чем другие его заявления, его отношение к войне и его теорию монархии:

Все христианские короли, поскольку они правят на земле именем Иисуса Христа, должны быть отцами своих подданных, их хранителями и защитниками, [и поэтому они должны] отдалить их от смерти и обеспечить им жизнь. По этой причине, испытывая сочувствие ко многим подданным, в особенности к столь многим аристократам и людям высокого статуса [hombres de estado] и малым кабальеро, и другим людям, объединенным на моей службе, Я решил снять осаду, не дав бой врагам.[2242]

Это, безусловно, было незаурядным заявлением, подобного которому не найти в засвидетельствованных высказываниях ни одного иного короля. Но, каким бы важным оно ни было, это только часть взглядов короля на идеальное монаршее правление. Другой его частью являлось отношение Энрике к наказанию, в особенности когда оно касалось деяний против короны. Одному из мятежников, схваченному людьми короля и сознавшемуся в том, что он намеревался убить его, Энрике сказал: «Хуан Каррильо, мне нетрудно простить твои преступления против меня, потому что на королей возложен долг прощать обиды, нанесенные им»[2243]. И действительно, будучи королем, который желал идти по пути Христа, он едва ли мог видеть перед собой иной путь. Таким образом, всепрощение было одним из краеугольных камней его внутренней политики. Кастильо, который не мог сдержать своего изумления перед повторяющимися демонстрациями такого прощения, пришел к выводу, что «он получал большее удовольствие от прощения, чем от мести, от милосердия, чем от жестокости, от сострадания, чем от строгости. Никогда не находил он удовольствия в убийстве и не любил разрушать чью-либо жизнь»[2244].

Кастильо, таким образом, приписывал обычную снисходительность Энрике, так же как и его воздержание от насилия и кровопролития, его естественным наклонностям. Если это так, то мы можем получить объяснение поведения короля Энрике. Однако мы видели, как принц Энрике неоднократно демонстрировал готовность вступить в войну, без всяких угрызений совести планировать вооруженные конфликты, а также атаковать и казнить предателей, не выказывая при этом ни колебаний, ни раскаяния[2245]. Он также присоединялся к врагам Хуана II и совершал политические шаги и маневры, которые вполне могли привести к кровавым столкновениям с собственным отцом. Если бы его более позднее поведение было выражением глубоко укорененных личных склонностей, они проявились бы в его молодости и оставили какие-либо следы в хрониках и свидетельствах того времени. Поскольку ничего подобного никогда не сообщалось, его поведение как короля должно было быть не столько результатом его личных побуждений, сколько следствием его политической философии.

Он, несомненно, усвоил эту философию незадолго до прихода к власти, и это изменило его мышление и чувства, равно как и поведение в качестве правителя. Он начал декларировать свои новые взгляды немедленно после восхождения на трон, и они, вне сомнения, повлияли на его поведение по отношению к подданным, как и на