мне повезло, короткий период гонений на моего отца за «космополитизм» пришелся как раз на тот мой возраст, когда человек способен меняться, соображать, переоценивать многое. Мне очень повезло, что эта ситуация ударила тогда и по мне, она меня заставила на многое открыть глаза…[2947]

И уже не как беда, а как само собою разумеющееся и благотворное для души испытание воспринималось и то, что с мечтами об аспирантуре пришлось распроститься, и то, что ничего толком не вышло из попыток преподавать сначала в Ленинградском институте иностранных языков, а потом и в Московском: «Один год я была в штате, один год на почасовой. <…> Я не знала, уходя, что на следующий день я работаю. Мы были никто — они могли выгнать всех евреев. <…> В общем, была какая-то странная жизнь».

Но все-таки жизнь, да и Оттепель уже забрезжила. В 1955 году, сведя к минимуму все контакты с казенными советскими учреждениями, Т. занялась переводами и навсегда вошла в ту параллельную реальность, где, — по словам А. Десницкого, — «не боролись с советской властью, но игнорировали ее, насколько получалось, учились жить так, как будто ее не было»[2948]. Там из рук в руки передавали «Доктора Живаго» еще в машинописи[2949], обменивались не только, как все, самиздатом, но и книгами, еще не переведенными на русский язык. И обменивались мыслями о вере, о судьбе Церкви, о долге христианина в безбожном мире.

Вот лишь немногие ориентиры в этом кругу: А. Ахматова, Л. Пинский, Г. Померанц, С. Маркиш, Вяч. Вс. Иванов, позднее С. Аверинцев, Вл. Муравьев, А. Сергеев, Ю. Шрейдер, Т. Венцлова, Вен. Ерофеев, И. Бродский и, конечно, священники С. Желудков, Вс. Шпиллер, А. Мень, для кого христианство, при всех конфессиональных и обрядовых различиях между его ветвями, осталось единым в своих глубинных основаниях.

Во всяком случае, когда Т., выйдя замуж за молодого писателя и переводчика В. Чепайтиса, жила в Литве (1959–1968), протоиерей Вс. Шпиллер благословил ее окормляться у католических священников, и чуткой Т. увидится в этом возможность расширить свой духовный опыт в том числе и за счет трудов западных религиозных мыслителей. Помимо работ по договорам ради хлеба насущного, она отныне всю жизнь будет переводить Г. Честертона, К. Льюиса, С. Тагуэлла, других дорогих ее сердцу авторов от Э. Ионеско до П. Г. Вудхауса — и вроде бы только для себя, для своего круга. В Литве так и вовсе: каждый перевод на машинке, каждый в четырех экземплярах под марками собственных домашних издательств «Елочка» или «ЧЕПГИЗ», и, — рассказывает М. Чепайтите, дочь Т., — все эти самодельные книжки «раздаривались близким друзьям, которые иногда давали их перепечатать, тогда семейные сочинения расходились шире, обсуждались в московских и вильнюсских кругах»[2950].

Конечно, — говорит А. Архангельский, — «Наталья Леонидовна никогда не была в центре литературной жизни, жила как будто на обочине, не была и каким-то неофициальным центром притяжения. Она жила в литературе словно птичка на жердочке»[2951]. И конечно, тех, кто подальше, многое в духовной биографии Т. смущало, — скажем, то, что уже в 1990-е годы, сохраняя корневую связь с православием, она вошла и в мир католичества, стала под именем Иоанны монахиней в миру, терциарием ордена доминиканцев[2952]. Путь, действительно, неординарный, но таков был ее личный выбор — выбор человека, который выше всего ценил духовную независимость, неподотчетность чему-либо, кроме Промысла и собственной совести.

Может быть, — размышляет Л. Улицкая, — призванием Т. как раз и была попытка «предъявить нам, живущим в России во второй половине ХX века, некую область, в которой счастливо соединяется относительный Восток с относительным Западом, православие и католичество, интеллект и вера, разум и чувство»[2953].

Она, — продолжает О. Седакова, — вживила в сознание сначала советского (в самиздатских списках), а затем постсоветского российского читателя неведомую здесь прежде стихию, словами Честертона, «просто христианства» — образ христианской мысли, христианского чувства, наконец, стиля, обретенный у английских апологетов ХX века, прежде всего Честертона, затем Льюиса, Вудхауза, Дороти Сайерс и других. <…> Этой вселенной без нее в России не знали[2954].

Понятно, что этот опыт годится не всем. Но многим и он пригодился, когда, начиная с середины 1980-х в России не только жизнь стала перестраиваться, но и сознание. Оставаясь частным человеком и никак не беря на себя обязанности проповедника, Т. в эти годы занята еще и общественным служением: преподает в Библейско-богословском институте святого апостола Андрея, читает общедоступные лекции, ведет регулярные передачи на радио «София», входит в редсоветы журналов «Истина и жизнь», «Иностранная литература» и непривычно для себя много печатается как в религиозных, так и в светских изданиях. Совсем уж на склоне собираются и книги — «Невидимая кошка» (2006), «Сама жизнь» (2009), «Голос черепахи» (2009).

Так работала Т. до последнего дня в Первом московском хосписе, который, не теряя чувства юмора, называла своим «домом творчества». А простились с нею по православному обряду в храме Успения Пресвятой Богородицы, что в Газетном переулке, в храме, который, — как рассказывают, — Т. всегда очень любила.

Соч.: Невидимая кошка: Статьи. М.: Летний сад, 2006; Сама жизнь. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2008; Голос черепахи. М.: ББИ, 2009; Домашние тетради. СПб.: Мастерская Сеанс, 2013.

Лит.: Дар и крест. Памяти Натальи Трауберг: Сб. статей и воспоминаний/ Сост. Е. Рабинович и М. Чепайтите. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2010.

Трифонов Юрий Валентинович (1925–1981)

Жизнь рухнула для шестиклассника Т. 22 июня 1937 года: отец, в ту пору председатель Военной коллегии Верховного Суда СССР, был арестован и вскоре расстрелян[2955], мать в 1938-м отправлена в А. Л.Ж. И.Р.[2956] Из правительственного Дома на болоте (Т. позднее назовет его Домом на набережной) пришлось перебираться, однако школу закончить сыну врага народа все-таки дали и поступить в Литературный институт дали тоже (1944). Сначала, правда, на заочное отделение, но через год перевели и на очное, в семинар К. Федина.

И это было везение: равнодушный вообще-то к судьбам своих учеников, К. Федин Т. приметил и отрекомендовал его разросшуюся уже после защиты дипломную работу в «Новый мир», где состоял пожизненным членом редколлегии. К этому времени Т. уже немножко печатался (в «Московском комсомольце», в журналах «Молодой колхозник», «Молодая гвардия»), но подлинным дебютом стала именно повесть «Учебный год», переименованная по ходу в «Студентов», которая не только была напечатана А. Твардовским (1950. № 10–11), но и получила Сталинскую премию 3-й степени[2957].

Охранная, казалось бы, грамота. Как вдруг пытливые комсомольцы в Литинституте, где Т. по-прежнему состоял на учете, доглядели, что Т. в анкетах утаил арест и