– В ней вы найдете не красавицу, но хорошенькую, честную и степенную девицу, которая кроме искусства всецело предана домашнему хозяйству, ибо их 10 детей, и всех она содержит и учит на свои заработки.

– При ней находится только мать, одна сестра и брат; теперь мы придем к вам с визитом, потом вы можете ее пригласить к обеду, она очень простая и без малейшей претензии, имейте в виду, что она не стесняется стирать и гладить для своих младших сестер и братьев.

– Итак, мой великий maestro, если в театре не задержат, то завтра к 5 часам приду с моим интересным приложением, в противном случае, придем в другой раз и в тот же час.

– Так вы должны дать мне письменное удостоверение, иначе она может не поверить мне.

– Я не так близок с Шехнер, чтобы требовать безусловного доверия к моим словам.

– Девица в мою квартиру?

«Бывало, – говорит Хольц, – видели Бетховена с развевающимся на груди и надетым навыворот галстуком… твердили, что гениальный человек этот занят, видимо, иными думами, а не туалетом своим». В разговорной же тетради того времени Хольц пишет: «Даффингер хочет нарисовать вас, его побуждает не только слава ваша, но также крайняя необычайность черт лица вашего».

Другой современник рассказывает, что Бетховен обещал кому-то из малознакомых ему дилетантов рукопись своей последней незначительной пьесы; когда же за рукописью явилась мать этого дилетанта, то кухарка не впустила ее к композитору.

– Его нельзя видеть, ему нездоровится…

Посетительница хотела что-то возразить, но в эту минуту высунулась в дверь голова Бетховена.

– Спрячьтесь! – едва успела проговорить кухарка и втолкнула посетительницу в темный чулан над лестницей.

Так и ушла она, не получив нот, а спустя несколько дней ее сын получил от композитора записку.

Милостивый государь!

Недавно моя глупая экономка отказалась принять вашу мать и не сказала мне ни слова об этом. Я сделал выговор за то, что она не ввела ее в мою комнату. Всем известна дикость и грубость людей, к несчастью, окружающих меня, поэтому прошу прощения.

Преданный вам слуга Л. в. Бетховен.

Этот старый мученик, этот страдалец еще мог ободрять молодые таланты, в нем еще не иссяк источник того чудесного бальзама, который облегчал другим невзгоды жизни.

Хольц пишет в 1826 году в тетради: «Ваши ободряющие речи окажут, конечно, на Грильпарцера сильное действие… Вы не могли бы работать в таком состоянии, и это было бы непостижимо, если бы вы не обладали способностью возвышаться над людскою мелочностью, отрываться от обыденной жизни». А безутешно влюбленный поэт Грильпарцер пишет там же:

«К несчастью, я хандрю, и этим многое объясняется. Работа не доставляет мне удовольствия. О, если бы я обладал тысячной долей вашей мощи и энергии!.. Не случалось ли вам бросать работу из-за каких-либо пустяковых житейских мелочей, например любви?..»

Наиболее благотворное влияние на настроение Бетховена, из всех окружавших его приятелей, имел лишь Карл Хольц, развязность обращения которого, остроумная речь, многочисленные услуги и постоянное жизнерадостное расположение духа вносили луч света и теплое участие в квартиру композитора на Schwarzpaniergasse. Правда, двадцатисемилетний дилетант иногда не находил в себе сил отогнать от него мрачные думы; правда, молодой человек прибегал порой к средствам, усиливавшим его физические недуги, водил его по ресторанам, устраивал кутежи, старался в струе рейнского вина утопить страдания больного мизантропа, но в общем благотворное влияние Хольца не подлежит сомнению, а дружественные отношения композитора к нему в 1825 и 1826 годах, по своей сердечности, интимности и безграничному доверию, превосходят даже долголетнюю дружбу с Шиндлером, Пасквалати, Лихновским и Хаслингером. Нужно ли вразумить Карла и предостеречь от новых проказ, Бетховен советуется со своим деревцом (Holz – кусок дерева); хочется ли ему поделиться с кем-нибудь своим смущением по случаю появления в «Цецилии» музыкальной шутки на Хаслингера, к «милой щепочке» летит послание, в котором композитор старается объяснить это происшествие местью Шотта, а Хаслингера утешает тем, что месть (die Rache) лучше, чем пасть (der Rachen) чудовища; задумывает ли он вновь заменить всю итальянскую терминологию в музыке немецкой (вместо: бас – Grundsang, хор – Vollsang, концерт – Tonkanwf, опера – Singwerk и т. д.), возмущается ли адскими псами Р. S. А., т. е. издателями Петерсом, Шлезингером и Артариа, сейчас же летит записка к другу, выточенному из красного дерева (Mahagoni); нужно ли извиниться перед известным композитором Фр. улау, с которым пьянствовал 2 сентября 1825 года в Бадене и фамилия которого послужила текстом набросанного там же юмористического канона «Kuhl nicht lаu» (серия 23, № 43, XIII), – посредником является тот же Хольц – Христово древо; повторяются ли старые истории с прислугой, ссоры с кухаркой, хлопоты с переписчиками, нужно ли купить руководство фортепианной игры Клементи и послать его сыну Стефана Брейнинга, в помощь призывается опять Хольц, безумно влюбленный осенью 1826 года, но верный службе старого композитора; горюет ли он об участи племянника Карла, покушавшегося на самоубийство и мечтающего о поступлении на военную службу, нуждается ли в деньгах, требует ли от «подлеца агента» Дембшера платы скрипачу Шупанцигу, узнает ли какие-либо новости о Пирингере (компаньоне Гебауера по Concerts spirituels) или приятелях из п.-н. (Paternostergasse), собирается ли хлопотать об ордене от короля прусского – все это сообщает немедленно своему молодому другу в ряде приводимых ниже записок.

К Карлу Хольцу.

Шлю вам поклон и сообщаю, что сегодня не выйду; был бы очень рад если бы вы могли навестить меня хотя бы вечером, после ваших служебных занятий – второпях ваш друг

Бетховен.

Чувствую себя плохо.

Прошу вас к себе, как можно скорее, чтобы устроить все необходимое. Задача нелегкая, он хотел уйти пораньше.

Второпях, ваш Бетховен.

Баден, 10 августа. Милая щепочка!

Лучшее Христово древо! Где вы. Выдуваю ветер в Вену, чтобы буря морская доставила вас сюда; хотя бы квартет, по крайней мере, до пятницы был здесь; если же затянется, то постарайтесь чтобы Карл взял его сюда с собою в воскресенье. Вы знаете per se, что будете здесь желанным гостем, если приедете. «Voila quel homme de langue la moi!» С удивлением узнал, что майнцские шалопаи действительно злоупотребили моей шуткой. Это возмутительно, я могу доказать, что это была вовсе не моя затея, а приблизительно так: на эту остроту Кастелли должен был написать стихотворение, но только на так называемого музыкального Тобиаса, с моею музыкою; но раз это случилось, то значит такова воля небес. Есть подобие гетевскому: Bardt. – sans comparaison с каким-нибудь писателем. Но