ростру. Стареющий государственный муж появился там впервые с тех пор, как обратился к народу после возвращения из изгнания. На мгновение его переполнили чувства, так что он не мог говорить.

— Народ Рима, — сказал наконец Цицерон, жестом уняв овацию, — после мучений и жестокостей не только последних дней, но и последних лет пусть будут отринуты прежние обиды и горечь.

В этот миг луч света пронзил тучи, позолотив бронзовую крышу храма Юпитера на Капитолии, на котором ясно виднелись белые тоги заговорщиков.

— Узрите солнце свободы! — крикнул Цицерон, воспользовавшись случаем. — Солнце, вновь сияющее над римским форумом! Пусть оно согреет нас, пусть оно согреет все человечество милосердными, живительными лучами!

Вскоре после этого Брут и Кассий прислали Антонию письмо: учитывая решения сената, они готовы покинуть свою твердыню, но только при условии, что Антоний и Лепид обеспечат им безопасность, послав заложников, которые останутся на Капитолии на ночь. Когда Марк Антоний поднялся на ростру и прочитал это послание вслух, раздались приветственные крики.

— В знак моей искренности, — сказал он, — я готов отдать в заложники собственного сына — ему едва исполнилось три года, и боги знают, что я люблю его больше всех на свете. Лепид, — продолжил он, протянув руку к начальнику конницы, стоявшему рядом, — поступишь ли ты так же с собственным сыном?

Эмилию оставалось лишь согласиться, и двух мальчиков, один из которых недавно начал ходить, а другой был подростком, забрали из их домов и вместе со слугами отвели на Капитолий.

Когда сгустились сумерки, появились Брут и Кассий: они спускались по ступеням без сопровождения. И снова толпа удовлетворенно взревела, особенно когда оба пожали руки Антонию и Лепиду и приняли публично отданное приглашение отобедать с ними в знак примирения. Цицерона тоже пригласили, но он отказался. Совершенно измотанный заботами последних двух дней, он отправился домой — спать.

На рассвете следующего дня сенат снова собрался в храме Теллус, и я вновь отправился туда вместе с Цицероном.

Удивительно было войти и увидеть, что в нескольких шагах от Брута и Кассия сидят Антоний и Лепид — и даже тесть Цезаря, Луций Кальпурний Пизон. У дверей околачивалось куда меньше солдат, чем раньше, и здесь царила терпимость, слегка проникнутая мрачной насмешливостью. Например, когда Марк Антоний встал, чтобы открыть заседание, он особенно бурно поприветствовал возвращение Гая Кассия и сказал, что надеется не стать его следующей жертвой. «Надеюсь, на сей раз ты не принес припрятанный кинжал», — улыбнулся он, Кассий же ответил: нет, не принес, но обязательно принесет самый большой, если Антоний начнет превращаться в тирана. Все засмеялись.

Обсуждались различные деловые вопросы. Цицерон предложил поблагодарить Марка Антония за его действия в должности консула, предотвратившие гражданскую войну, и это получило единогласное одобрение. Антоний сказал, что следует поблагодарить также Брута и Кассия за помощь в сохранении мира, — возражений опять не последовало. А под конец Пизон встал и выразил благодарность Антонию за то, что тот предоставил охрану для его дочери Кальпурнии и всего имущества Цезаря в ночь его убийства.

Затем он добавил:

— Осталось решить, что делать с телом Цезаря и с его завещанием. Тело принесли с Марсова поля в дом главного жреца, умастили, и оно ожидает сожжения. Что же касается его последней воли, я должен сказать собравшимся, что Цезарь составил новое завещание шесть месяцев тому назад, в сентябрьские иды, на своей вилле рядом с Лавиком, запечатал его и вручил главной весталке. Никто не знает, что там сказано. В духе установившихся ныне прямоты и открытости я предлагаю, чтобы и то и другое — похороны и оглашение завещания — было сделано публично.

Антоний решительно поддержал его. Единственным сенатором, который встал, чтобы возразить, был Кассий.

— Мне кажется, это опасный путь, — заметил он. — Помните, что случилось в прошлый раз на публичных похоронах убитого вождя, когда сторонники Клодия сожгли сенат дотла? Мы только что добились хрупкого мира, и было бы безумием рисковать им.

Марк Антоний покачал головой:

— Насколько я слышал, беспорядки на похоронах Клодия возникли потому, что кое-кто не рассуждал здраво. — Он помолчал, чтобы собравшиеся посмеялись: все знали, что теперь он женат на вдове Клодия, Фульвии. — Как консул, я буду руководить погребением Цезаря и ручаюсь за поддержание порядка, — заявил Антоний.

Кассий Лонгин сердито махнул рукой, давая понять, что он все равно против. На мгновение перемирие оказалось под угрозой, но потом встал Брут.

— Находящиеся в городе ветераны Цезаря не поймут, почему их главноначальствующему отказывают в публичных похоронах, — сказал он. — Кроме того, если мы сбросим тело завоевателя в Тибр, как поведут себя галлы — говорят, что они уже замышляют восстание? Я разделяю сомнения Кассия, но у нас, воистину, нет выбора. Поэтому ради согласия и дружбы я поддерживаю предложение.

Цицерон ничего не сказал, и предложение было принято.

Завещание Цезаря огласили на следующий день в доме Антония, стоявшем на холме чуть выше подножия. Цицерон хорошо знал это жилище: Помпей сделал его своим главным местопребыванием, прежде чем переехал в новый дворец на Марсово поле. Антоний, руководя продажей с торгов имущества, изъятого у противников Цезаря, продал дом самому себе по дешевке.

Там мало что изменилось. Знаменитые тараны с пиратских трирем — свидетельства великих морских побед Помпея — все еще были укреплены на стенах снаружи, а внутри сохранились искусно сработанные украшения, почти не тронутые.

Цицерона встревожило возвращение в это место, особенно когда его встретил хмурый взгляд Фульвии, новой хозяйки виллы. Она ненавидела Цицерона, будучи замужем за Клодием, а теперь, выйдя за Антония, возненавидела заново — и не делала никаких попыток скрыть это. Едва увидев знаменитого оратора, она повернулась к нему спиной и принялась разговаривать с кем-то другим.

— Какая бесстыдная пара грабителей могил, — прошептал мне Цицерон. — И конечно же, эта гарпия оказалась именно здесь! А вообще-то, почему она здесь? Даже вдовы Цезаря тут нет. Какое дело Фульвии до оглашения его завещания?

Но такой была Фульвия. Она больше любой другой женщины Рима — даже больше Сервилии, бывшей любовницы Цезаря, которая имела, по крайней мере, достаточно благородства, чтобы действовать втайне, — любила соваться в государственные дела. Наблюдая за тем, как она переходит от одного гостя к другому, направляя всех в комнату, где должны были зачитать завещание, я внезапно почувствовал неуверенность: а вдруг именно она стоит за умелыми действиями Антония, направленными на примирение? Тогда все предстало бы в совершенно ином свете.

Пизон забрался на низкий стол, чтобы все могли его видеть. С одной стороны от него стоял Антоний, с другой —