часа постарался ввергнуть многочисленных собравшихся, уже взбудораженных зрелищем, во тьму горя и ярости. Он раскинул руки. Он чуть ли не упал на колени. Он бил себя в грудь и показывал на небеса. Он перечислил достижения Цезаря. Он рассказал о завещании убитого правителя — о подарке каждому гражданину, об общественном саде, о горькой насмешке завещания, где указывался Децим.

— И более того, этот Децим Брут, который был ему как сын, — и Юний Брут, и Кассий, и Цинна, и остальные — эти люди дали клятву, торжественно обещали верно служить Цезарю и защищать его! — гремел голос Антония. — Сенат объявил им амнистию, но, клянусь Юпитером, как бы я хотел отомстить, если бы благоразумие не сдерживало меня!

Короче говоря, он использовал все ораторские уловки, отвергнутые суровым Брутом. А потом пришло время искуснейшего завершающего хода, придуманного им — или Фульвией? Антоний вызвал на возвышение одного из актеров в маске Цезаря, так похожей на живое лицо, и тот сиплым голосом произнес перед толпой знаменитую речь из трагедии Пакувия[142] «Суд об оружии»:

— Не я ль, несчастный, спас тех негодяев, что привели меня к могиле?

Исполнение было до жути великолепным, — казалось, это послание из подземного мира. А потом, под стоны ужаса, воскового Цезаря подняли с помощью какого-то хитроумного приспособления и повернули, заставив описать полный круг, чтобы показать все раны.

После этого все шло так же, как на похоронах Клодия. Тело полагалось сжечь на погребальном костре, уже приготовленном на Марсовом поле, но, когда его снесли с ростры, сердитые голоса закричали, что это нужно сделать в помпеевском сенате, где совершилось преступление, или на Капитолии, где заговорщики нашли убежище. Потом толпа, повинуясь некоему единому побуждению, передумала и решила, что тело следует сжечь прямо здесь, на месте. Антоний же ничего не сделал, чтобы остановить все это: он снисходительно смотрел, как вновь разоряются книжные лавки Аргилета, как скамьи из судов тащат на середину форума и складывают в кучу.

Похоронные носилки Цезаря водрузили на костер и подожгли факелом. Актеры, танцовщики и музыканты стянули свои балахоны и маски и швырнули их в огонь. Остальные последовали их примеру: в приступе помешательства люди срывали с себя одежду, и она летела в костер вместе со всем, что могло гореть. Затем собравшиеся начали бегать по улицам с факелами, выискивая дома убийц, и мне наконец изменило мужество — я направился обратно на Палатин. По дороге я прошел мимо бедного Гельвия Цинны, поэта и трибуна, которого толпа перепутала с его тезкой, претором Корнелием Цинной, упомянутым в речи Антония. Его поволокли прочь, вопящего, с петлей на шее, а впоследствии голову Цинны носили вокруг форума на шесте.

Когда я, пошатываясь, ввалился в дом и рассказал о случившемся Цицерону, тот закрыл лицо руками.

Всю ночь раздавались звуки разрушения, небо озарялось пламенем от подожженных домов. На следующий день Антоний послал Дециму письмо, предупреждая, что он больше не может защищать убийц, и настоятельно советуя им удалиться из Рима. Цицерон посоветовал сделать то, что предлагает Антоний, сказав, что они будут полезнее для республики живыми, чем мертвыми. Децим Брут отправился в Ближнюю Галлию, чтобы утвердить свою власть в провинции, назначенной ему по жребию, Требоний кружным путем двинулся в Азию, надеясь сделать то же самое, а Брут и Кассий удалились на побережье Анция. Цицерон же устремился на юг.

XV

Он сказал, что оставит государственные дела, оставит Италию. Он отправится в Грецию и поселится с сыном в Афинах, где будет писать философские труды.

Мы уложили большинство нужных Цицерону книг из двух его библиотек, римской и тускульской, и отправились в путь с большой свитой, включавшей двух письмоводителей, повара, врача и шестерых телохранителей. Со времени смерти Цезаря погода не соответствовала времени года — была холодной и мокрой, что, конечно, восприняли как еще один знак недовольства богов его убийством. Из всего путешествия мне лучше всего запомнилось то, как Цицерон с накинутым на колени одеялом сочинял в своей повозке философский трактат, пока дождь без устали барабанил по тонкой деревянной крыше. Мы остановились на ночь у Матия Кальвены, всадника, который приходил в отчаяние из-за будущего страны:

— Если такой великий человек, как Цезарь, не смог найти выхода, кто же тогда его найдет?

Но, кроме него — в противоположность тому, что наблюдалось в Риме, — мы не нашли никого, кто не радовался бы избавлению от диктатора.

— К несчастью, — заметил Цицерон, — ни у одного из них нет под началом легиона.

Он нашел прибежище в работе, и когда в апрельские иды мы добрались до Путеол, закончил одну свою книгу — «О прорицании», написал половину другой — «О судьбе» и начал третью — «О славе». Это три проявления его великого духа, которые будут жить, пока люди смогут читать.

Едва он выбрался из повозки и размял ноги, пройдясь вдоль берега моря, как начал набрасывать четвертую книгу — «О дружбе». «Бессмертные боги, пожалуй, за исключением мудрости, ничего лучше дружбы людям и не дали»[143], — писал он в ней. Эту книгу Цицерон намеревался посвятить Аттику. Пусть вещественный мир стал для него враждебным и опасным местом, но в мыслях своих он жил свободно и безмятежно.

Антоний распустил сенат до первого июня, и постепенно огромные виллы вокруг Неаполитанского залива начали наполняться выдающимися людьми Рима. Большинство из вновь прибывших, например Гирций и Панса, были все еще потрясены смертью Цезаря. Этим двоим в конце года полагалось вступить в должность консулов, и, готовясь к этому, они спросили Цицерона, не даст ли тот им новые уроки ораторского искусства. Цицерону не слишком хотелось этого, так как преподавание отвлекало его от сочинительства и он раздражался, слушая их скорбные разговоры о Цезаре, но добродушие не позволило ему отказать им. Он отводил обоих учеников к морю, обучая их по примеру Демосфена, который ясно выговаривал слова, набив рот галькой, и старался перекричать шум разбивавшихся о берег волн.

За обеденным столом Гирций и Панса сыпали историями о произволе Антония: о том, как тот хитростью заставил Кальпурнию в ночь убийства отдать ему на хранение личные записи покойного мужа и его состояние, о том, как теперь он притворяется, будто среди тех записей были различные указы, имеющие силу закона, а на самом деле он сочинял их сам в обмен на громадные взятки…

— Итак, в его руках все деньги? — спросил их Цицерон. — Но ведь три четверти состояния Цезаря должны были отойти