Он подумал: амбарные замки.

Что правда, то правда. Он и сам заметил, давно уже. На всех склепах висели замки — от вандалов.

И все же… все же…

Закрывая глаза, он видел Олдермена Томаса Боулера. Не коварного мертвеца из Холодцовых фильмов, а рослого, дородного мужчину в треуголке, в отороченных мехом одеждах и с золотой цепочкой от карманных часов.

Он перешел с бега на шаг и медленно двинулся обратно.

На дверях склепа Олдермена висел ржавый замок.

Зря я подначил Холодца, решил Джонни. Теперь вот в голову лезут всякие дурацкие мысли.

И все-таки он снова постучал.

— Да? — отозвался Олдермен Томас Боулер, отворив дверь.

— Э-э… а… извините…

— Что тебе?

— Вы — мертвый?

Олдермен показал глазами на бронзовые буквы над дверью.

— Видишь, что написано? — спросил он.

— Ну…

— Там написано: тысяча девятьсот шестой. Насколько я понимаю, похороны устроили очень приличные. Хотя меня там не было. — Олдермен ненадолго призадумался. — Вернее, я был, но любоваться происходящим не мог. Викарий, по-моему, произнес весьма прочувствованную речь. Так что ты хотел?

— Я… — Джонни беспомощно огляделся. — Я хотел спросить… Что значит «Pro Bono Publico»?

— На благо общества, — ответил Олдермен.

— А-а. Э… спасибо. — Джонни попятился. — Большое спасибо.

— Это все?

— Э-э… да.

Олдермен печально кивнул.

— Я так и думал, что это какая-нибудь чепуха, — сказал он. — С тысяча девятьсот двадцать третьего года меня никто не навещал. А потом они перепутали имя. Это даже не были родственники. Да что там, это были американцы! О-хо-хо… Засим — прощай.

Джонни мешкал. Он подумал: теперь я не могу просто повернуться и уйти.

Если я уйду, я никогда не узнаю, что будет дальше. Я уйду и уже не узнаю, почему так вышло и чем закончится. Я уйду, вырасту, повзрослею, пойду работать, женюсь, заведу детей, стану дедушкой, выйду на пенсию и целыми днями буду играть в кегли, потом перееду в «Солнечный уголок» с утра до вечера смотреть телевизор и до самой смерти так и не узнаю…

Он внезапно подумал: а вдруг нет? Вдруг все это уже дело прошлое, просто в самый последний миг, когда я был на волосок от смерти, явился ангел и спросил: хочешь, исполню любое желание? А я говорю, да — вот бы узнать, как все повернулось бы, если б я тогда не удрал. И ангел ответил: ладно, так и быть, возвращайся. И вот я опять здесь. Ну, Джонни, не подкачай.

Мир замер в ожидании.

Джонни шагнул вперед.

— Вы мертвый, верно? — спросил он.

— О да. Вне всяких сомнений.

— Вы не похожи на покойника. То есть я хочу сказать, я думал… ну… гробы и все такое…

— Не без того, — легко согласился Олдермен. — Но и не только.

— Вы призрак? — У Джонни словно гора с плеч свалилась. С призраком он мог поладить.

— Надеюсь, до этого я не опущусь, — фыркнул Олдермен.

— Видел бы вас Холодец — это мой друг, — он бы просто обалдел, — сказал Джонни. Ему вдруг пришла в голову неожиданная мысль, и он спросил: — Вы случайно не танцуете?

— Когда-то я недурно вальсировал, — признался Олдермен.

— Нет, я не про то… я про… вот так вы умеете? — И Джонни в меру своих возможностей изобразил танцующего Майкла Джексона. — Чтоб всей ступней, — смущенно пробормотал он.

— Прелестно! — восхитился Олдермен Томас Боулер.

— И чтоб на одной руке блестящая перчатка, и…

— Это важно?

— Да, и еще нужно вскрикивать: «Уау!»

— Да уж, этак-то выкаблучивая! — согласился Олдермен.

— Нет, я хотел сказать «У-у-у-а-а-а-а-ау-у-у!», и…

Джонни умолк, сообразив, что увлекся.

— Но послушайте… — Он остановился в конце пропаханной им в гравии борозды. — Как же так, вы мертвый, а ходите и разговариваете…

— Вероятно, причина в том, что все относительно, — сказал Олдермен. Он неуклюже пересек тропинку «лунным шагом». — Так правильно? Ау!

Джонни не стал придираться.

— В общем, да. А что значит — относительно?

— Эйнштейн это хорошо объясняет, — ответил Олдермен.

— Что?! Альберт Эйнштейн? — изумился Джонни.

— Кто?

— Был такой известный ученый. Он… изобрел скорость света и еще много чего.

— Да? Я-то имел в виду Соломона Эйнштейна с Кейбл-стрит. Знаменитый когда-то был таксидермист. Это значит чучельник. Кажется, изобрел какую-то машину для изготовления стеклянных глаз. В тридцать втором году угодил под авто. Соломон Эйнштейн — это голова!

— Я не знал. — Джонни огляделся.

Темнело.

— Пожалуй, мне пора. — Он осторожно попятился от склепа.

— Кажется, я понял, в чем секрет. — Олдермен вновь пересек дорожку «лунным шагом».

— Я… э-э… увидимся, — пролепетал Джонни. — Может быть. — И быстро (насколько позволяла вежливость) пошел прочь.

— Забегай в любое время, — крикнул Олдермен ему вслед. — Я всегда на месте… Всегда на месте, — задумчиво повторил он. — В чем, в чем, а в этом с усопшими никто не сравнится. Гм. Как это он сказал? Йо-о-о-у-у-у?

После чая Джонни заговорил о кладбище.

— Креста на этой мэрии нет, что творят, — сказал дед.

— Но содержание кладбища обходится очень дорого, — возразила мама. — На могилы давно никто не ходит. Разве что старая миссис Тахион, так ведь она не в себе.

— Ходят, не ходят, не о том речь. Кладбище — это история.

— Олдермен Томас Боулер, — подсказал Джонни.

— Никогда о нем не слышал. Я имел в виду, — продолжал дед, — Уильяма Банни-Листа. Ему в свое время чуть не поставили памятник. И поставили бы, вся округа скинулась, да какой-то пройдоха смылся с нашими денежками. Лично я внес шесть пенсов.

— Он что, знаменитость?

— Почти. Слыхал про Карла Маркса?

— Который изобрел коммунизм?

— Правильно. Ну а Уильям Банни-Лист не изобрел. Но он обязательно стал бы Карлом Марксом, если б Маркс его не обскакал. Знаешь что… завтра я тебе кой-что покажу.

Наступило завтра.

С темно-серого неба сыпал мелкий дождик. Джонни с дедом стояли перед большим надгробием.

УИЛЬЯМ БАННИ-ЛИСТ

1897–1959

ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН СОЕ