– Мамочка! – Тори нахмурилась и отвернулась; она так и знала, что мать испортит ее чудесное утро разговорами о «куколкиных гамаках» (так она называла гигиенические прокладки). – Мамочка, – Тори наклонилась к матери, – пожалуйста, не вычеркивай складной стул. Это так романтично!

– Ах, как тебе идет улыбка! Ты такая хорошенькая, когда улыбаешься. – В лице матери что-то дрогнуло. – Жалко, что это так редко бывает.

В последовавшей тишине Тори догадалась, какие противоречивые и горькие мысли сменяли друг друга под голубой шляпкой. Кое-какие из них она знала слишком хорошо, например: вот если бы Тори чаще улыбалась или выглядела как Роза, можно было бы не тратиться и не отправлять ее в Индию; если бы она ела меньше сладкого и мучного, пила больше лимонной воды по вторникам, если бы усвоила французские манеры… Мать, кажется, всегда мысленно произносила «если бы…», думая о дочери, и испытывала огромное разочарование.

Но тут – странное дело – настоящая слеза промыла канал на густо напудренном лице матери и повисла на губной помаде.

– Дорогая моя, возьми меня за руку, – сказала мать и прерывисто всхлипнула. Тори не выдержала и отодвинула свой стул. Мать в таком настроении выглядела ужасно беззащитной и человечной, но все равно – с этим ничего уже не поделать. Слишком поздно, и вред уже причинен.

В тот день было невозможно поймать такси, и, хотя обычно они не ездили на автобусах, через час с небольшим Тори сидела наверху омнибуса и глядела на дождевые капли, упавшие на пыльную листву в парке Святого Джеймса. Автобус ехал по Пикадилли в сторону универмага «Суон & Эдгар», и Тори, чувствуя в непривычной близости от себя надушенные кости матери, удивилась своему новому приступу жалости и тоски.

Внешне все выглядело как вылазка в столицу любящей матери с послушной дочкой: отец остался дома с тарелкой сэндвичей, с легким сердцем отпустив на день своих «девочек». Но только внешне. Виновато ее собственное упрямство.

С такой высоты Тори видела огромную чашу Лондона, края которой уходили за горизонт, шикарные магазины с манекенами в витринах, замечала интересные лица, мелькавшие в толпе. Это был большой мир, непривычный для нее.

Полоски солнечного света упали на лицо матери, когда она привстала и выглянула в окно. Голубое перо на ее шляпке трепетало и жило своей жизнью.

– Дорогая моя, взгляни! – воскликнула она с придыханием. – Вон там «Ритц». – Боже, как я соскучилась по Лондону! – И вот так на всем пути по Пикадилли она тыкала пальцем в «клевые шалманы» (когда мать возбуждалась, английский ее подводил), места, где «они с папой» ужинали, когда им позволяли средства, еще до рождения Тори: у «Каприати», в «Ин-эн-Оут» – «жу-уткий шеф», – в «Кафе Рояль».

Позади них хихикнули две девчонки, на вид продавщицы, и передразнили мать – «жу-уткий шеф».

На этот раз Тори сказала себе, что ей плевать – через две недели она отбывает в Индию. «Когда ты улыбаешься, Когда ты улыбаешься, Весь мир улыбается вместе с тобой»[1].

– Дорогая, – сказала мать, легонько ущипнув Тори за руку, – не нужно напевать мелодию в общественном месте, это ужасно вульгарно.

Они прибыли в магазин «Суон & Эдгар», в отдел конного спорта. Мать, хваставшаяся своим знакомством с администратором, попросила вызвать мадам Дюваль, вдову, как она объяснила дочери, и ее давнюю знакомую с тяжелой судьбой.

– Мы ищем приличные летние джодпуры, – зачем-то сообщила мать, растягивая по-лондонски гласные, привратнику, – чтобы портные в Бомбее могли видеть образец.

Потом они поднялись наверх, и Тори мысленно закатила глаза, когда мадам Дюваль, вытащив изо рта булавки, одарила миссис Сауэрби комплиментами по поводу ее стройной фигуры. Польщенная мать зарделась, на ее щеках обозначились ямочки, и она изрекла свой обычный совет насчет лимонного сока с водой и маленьких порций. Тори была вынуждена сидеть на этой зверской диете несколько месяцев, когда мать согласилась купить ей платье при условии, что размер платья будет маленький, а значит, дочери нужно похудеть. Иногда Тори казалось, что мать решила уморить ее голодом: их самая яростная ссора, чуть не дошедшая до драки, случилась, когда однажды вечером после вечеринки, где ее ни разу не пригласили на танец, мать застала Тори в летнем домике за пожиранием толстого ломтя белого хлеба с вареньем.

Как раз в тот вечер мать, владевшая несколькими языками, назвала ее немецким словом «Kummerspeck», имея в виду нездоровое ожирение у людей, которые «заедают» свои горести пирожными и прочими сладостями.

– В переводе это означает «жир от печали», – пояснила она, – и сейчас это слово подходит к тебе.

– У меня есть размер побольше. – Любезная мадам Дюваль вернулась с новыми бриджами. – Может, эти подойдут. Мы что, будем летом заниматься спортом?

– Нет, – как всегда, ответила за Тори ее мать. – Она уезжает в Индию, верно, Виктория?

– Да. – Она гляделась в зеркало поверх их голов и думала: «Какая я огромная. И жирная».

– В Индию? Как это мило! – Мадам Дюваль одарила их сияющей улыбкой. – Настоящее приключение! Везет же вашей дочери!

Мать решила продолжить тему.

– Да, это très amusant[2], – сказала она. – Когда девушки выходят там в свет, их называют членами клуба рыбаков, потому что там много симпатичных молодых людей.

– Нет, мама, – поправила ее Тори, – нас называют рыболовецкой флотилией.

Мать проигнорировала ее слова.

– А тех, кто не сумел найти себе жениха… – мать смерила Тори тяжелым взглядом, словно намекая на что-то, – называют возвратной тарой.

– О, это не очень-то приятно! – воскликнула мадам Дюваль и не очень убедительно добавила: – Но с вашей Викторией этого, конечно, не случится.

– Хм… – Мать слегка выпятила губы, как всегда делала, когда смотрелась в зеркало. Поправила шляпку. – Будем на это надеяться.

«Я ненавижу тебя, мама». В какой-то краткий и ужасный момент Тори представила, как она вонзает шпильку в тело матери, сильно, чтобы та громко вскрикнула от боли. «Я ужасно тебя ненавижу, – подумала она. – И никогда не вернусь домой».

У Вивы осталось последнее дело. При мысли об этом у нее слегка кружилась голова от нервного напряжения. В семь часов она встречалась в Оксфордско-Кембриджском клубе на Пэлл-Мэлл с Уильямом, душеприказчиком ее родителей.

Именно Уильям два месяца назад дал ход цепи событий, которые теперь вели ее в Индию. Он передал ей письмо – написанное дрожащей рукой на дешевой писчей бумаге, – где шла речь о сундуке ее родителей, оставшемся в Индии. Автор письма, некая мисс Мейбл Уогхорн из Шимлы, сообщала, что сундук с одеждой и личными вещами хранится в сарае возле ее дома. Дожди в том году были сильными, и она опасается, что сундук развалится, если она оставит его там еще на какое-то время. Еще она написала, что ключи от сундука находятся у мистера Уильяма Филпотта из судебного инна[3] Иннер-Тэмпл в Лондоне – Вива может забрать их, если еще не сделала этого.