Патасултан, обескураженная такими печальными новостями, подавленно стояла в стороне, боясь узнать жестокую правду и о своем внуке. Но наконец она не выдержала.

— А о моем Жамалудине она ничего не сказала? — спросила она с опаской.

— Сказала, — всхлипнул Омарчик, — она сказала, что у него все… пятерки. Остался еще один, последний экзамен.

— Аллах! — благодарно выдохнула Патасултан и простерла руки к небу.

На лице Аминат отражалась ожесточенная борьба страстей.

— Клянусь, сестры, — наконец торжественно произнесла она, — я этого так не оставлю. Если бы Машид не мог нарисовать кувшин, тогда другое дело. А этому… этому… учителю, видите ли, нужен не кувшин, а тень от кувшина. Тень от кувшина… Где это видано? Вы когда-нибудь слыхали такое? Наверное… наверное, это не учитель, а тень от учителя…

И Аминат быстрыми шажками побежала к аулу.

Вслед ей неслось утешение маленького Омара:

— Машид-дади[1] рисует лучше всех!

Подбодренная этими словами, Аминат побежала еще быстрее. Но ее остановил крик Умужат:

— Куда ты? Вернись!

— Зачем же мне возвращаться? Я еду в город! — бросила на ходу Аминат, не сбавляя своего темпа.

И только у самого аула, когда Аминат окончательно выбилась из сил, Умужат наконец догнала ее и осторожно, словно больную, обняла за плечи. Недаром про Умужат в ауле говорили: «Это такое озеро, которое не плеснется, если даже в него втекут все бурные потоки с гор».

— Ну что ты, Аминат, ну успокойся… Можно подумать, что это первый дождь, который капает на твое крыльцо. Разве не в твоем дворе молния сожгла три молодых дерева?! Это ли беда, что наши внуки получили сегодня двойки? Вот мы с тобой… не умеем даже имени своего писать, а ничего, живем!

— Умужат, как ты можешь так говорить? — слабо возразила ей Аминат. — То были совсем другие времена. Тогда все вокруг не умели написать своего имени. А теперь посмотри. Направо — там дом простого колхозника Мансура. Его старшая дочь Узлипат главный врач нашей больницы. Младшая дочь — учительница. А сын — директор завода в Махачкале. Моя внучка Калимат танцует, и нет такой страны, где бы она не побывала. А мы с тобой, Умужат, — при этом Аминат горестно вздохнула, — мы живем на земле уже девяносто первый год, а толку что?.. Даже расписаться не можем. Тупые, как эти камни. От внуков стыдно. Где это видано, чтобы человек в наше время на мог написать своего имени на родном языке? Вот Омарчик знает даже французские слова. Так что, Умужат, обойди хоть весь аул — не найдешь сакли, где бы не было ученого человека. Я не хочу, чтобы мой внук чувствовал себя среди образованных людей как баран, попавший в табун лошадей. И тебе, наверное, не хочется, чтобы твоя внучка Мугминат убирала за больными горшки, в то время как дочь колхозника Мансура, Узлипат, в белоснежном халате и тонких перчатках будет делать операции.

Тут и Умужат не выдержала: Аминат вольно или невольно ущемила ее гордость.

— А почему это моя внучка Мугминат должна убирать горшки? — вспыхнула она и бросила завистливый взгляд на Патасултан, которая к тому времени догнала их: ведь ее внук, почти поступивший в институт, уж, разумеется, не будет заниматься столь позорным делом.

Бедная Патасултан под ее взглядом опустила голову. Она сейчас чувствовала себя виноватой перед этими женщинами и потому почти стыдилась своей нечаянной удачи.

Ведь еще полчаса назад они были равны: не они ли, переживая за своих внуков и внучек, ночи напролет вместе выстаивали у родника, «заговаривая» воду в кувшинах; не они ли как бы случайно с этими кувшинами попадались своим внукам, когда те отправлялись в город сдавать экзамены… Не они ли, захлебываясь от волнения, рассказывали друг другу свои вещие сны и сообща разгадывали их и уверяли, что сон — к счастью…

А выходит, счастье-то досталось только ей. И получилось так, будто она, Патасултан, в чем-то обманула своих подруг.

Потому Патасултан молчала, словно сама лишила себя права голоса, и только грустно прислушивалась к разговору.

— Как это — почему? А что же еще делать неученому человеку? — убежденно доказывала Аминат.

— Мугминат говорит, что будет работать с матерью в колхозном саду, — заступился за сестру Омар. Он тоже присоединился к этой компании и теперь, как мог, старался утешить старушек.

— Не пропадет наша Мугминат! — запальчиво воскликнула Умужат, задетая за живое словами подруги. — И мать у нее не ученая, однако на всех собраниях сидит в президиуме. Не каждый ученый заседает аж в самом Кремле. А мою дочь выбрали депутатом от всего района…

— Если твою дочку избрали депутатом, то куда же она смотрит, что не может позаботиться о собственной дочери?

— Ты же знаешь, Аминат, моя дочь не такая. Когда надо было открыть новую школу в ауле, она дошла до самого главного начальства, а своего добилась. Когда инвалиду войны Махсуду не давали машину, кто отстоял его право? Моя дочь! А пенсия для Омара Кади? А водопровод в сакле у старой Патимат? О своей же дочке она сказала так: «Сдашь экзамены — поступишь. А нет — пеняй на себя. Я палец о палец не ударю». Да если разобраться, какая это беда? Еще неизвестно, что лучше — поступить или не поступить… Бедняжка Гулижат, как она радовалась, когда дочь сдала в медицинский! А что получилось? Теперь дочь выходит замуж за человека, который даже не знает аварского языка. Считай, она никогда не вернется в аул. Думаешь, Гулижат не переживала? Да она чуть не отправилась на тот свет. Только виду не подавала. Так что пусть моя внучка будет около нас…

— Вай, Умужат, как ты все хитро повернула! Выходит, ты даже рада, что твоя внучка провалилась. Зачем же ты тогда заговаривала воду в кувшине? Зачем радовалась вещим снам? Зачем, скажи? И не ты ли полчаса назад рвала на себе волосы от горя?!

Но Умужат ничего не ответила: то ли ей действительно нечего было возразить, то ли она устала от этого бесполезного спора, то ли потому, что они уже подходили к аулу и нужно было собрать все силы, чтобы с достоинством предстать перед людьми, не обнаружить, не выдать своей слабости.

Так, в молчании, они и вошли в аул. Впереди — высокая прямая Умужат со своей несгибаемой шеей, которая, несмотря на поражение, придавала ей вид победителя. Рядом — Аминат, тоже изо всех сил старающаяся казаться гордой.

Последней шла Патасултан, низко опустив голову. Шла тихо-тихо; казалось, она даже боялась дышать, чтобы этим слабым звуком не напомнить подругам о своем существовании