Даже видавший виды Шамсудин при этих словах побледнел как смерть. А причин для тревоги было более чем достаточно. Ведь Гаджикули отец семерых сыновей и одной дочери, в то время как Абдулла, наоборот, единственный сын при трех дочерях. И еще одна тревожная мысль пронзила старую голову Шамсудина: а что, если девушка к тому же еще и засватана?..

— Наверное, у нее есть жених? — проговорил он, деревенея от страха за сына.

— Да, отец, — с гордостью отвечал счастливый Абдулла.

Отцу пришлось выдержать и этот удар. Он достал из рукава шубы лист от кукурузного початка, насыпал в него полную горсть табака и скрутил кальян. Его седая голова утонула в дыму, как вершина горы — в утреннем тумане. Наученный долгой и трудной жизнью, Шамсудин по собственному горькому опыту знал, что и тысячи друзей мало, если есть один враг.

Он бросил кальян; не докурив, растоптал его ногой, обутой в толстые чарыки, и вздохнул так, что вздохом этим можно было обжечь собеседника, как паром из кипящей кастрюли. Затем он вышел на крыльцо и достал из-под бревна кожаную веревку, которая служила запасными шнурками для чарыков. Но Шамсудин вовсе не собирался шить чарыки или вдевать новые шнурки в старые чарыки. На этот раз веревка была ему нужна совсем для другого дела. Один над другим он завязал два тугих узелка, смазал их куриным пометом и, снова безнадежно вздохнув, отправился на годекан, где старейшины аула, помолившись с утра в мечети, уже занимали свои камни. По дороге Шамсудина пронзила мысль: «А что, как явятся сейчас в его дом восемь вооруженных джигитов?»

Но даже эта мысль не могла повернуть его обратно.

На годекане Шамсудин подошел к самому старому горцу и молча протянул ему кожаную веревку с двумя узелками, испачканными куриным пометом.

С бьющимся сердцем Шамсудин смотрел, как над узелками склонились седые бороды самых старых и самых мудрых жителей аула.

Они без слов поняли, что руками эти узелки не развязать — слишком они крепко завязаны, и зубами их не возьмешь, потому что они перемазаны пометом. Наконец самый уважаемый старейшина годекана поднял косматые седые брови.

И хотя Шамсудину было невыносимо стыдно и горько на старости лет признаваться здесь перед всеми, что его сын стал виновником вражды между двумя аулами, ему ничего не оставалось, как утвердительно кивнуть головой.

Больше всего Шамсудин боялся встретиться взглядом с Хасанилавом. Не затем ли Абдулла вчера утром отправился в аул Загадка, чтобы заказать кувшин для подарка своей невесте… А невеста его не кто иная, как внучка старейшины Хасанилава. И не к этому ли Хасанилаву совсем недавно, в первый день, в светлое время года, когда подточенный солнцем снег стал превращаться в бурные вешние ручьи, отправился старый Шамсудин вместе с другими уважаемыми людьми аула, чтобы породнились между собой два достойных рода… И не этот ли самый Хасанилав, что сейчас гневно и обиженно искривил свои тонкие блеклые губы, принял их, как подобает принять порядочных людей. Как говорится, увидев кончик иголки, он не стал дожидаться, пока за ним потянется нитка, а сразу велел зарезать барана и всего, до последней кишки, отправил в котел. И не он ли, поставив перед гостями дымящееся блюдо, полное мяса и хинкала, залитого чесночной подливкой да сметаной, не пожалел старой бузы из земляного погреба и протянул каждому вспотевший глиняный кувшин со вспененным вином.

Здесь же, на полосатом самотканом паласе, решилась судьба сына Шамсудина и внучки Хасанилава. Две надежных руки, что привыкли обрабатывать землю, обтесывать камни, ударять по струнам пандура, две руки, похожие на ветки сухого дерева, на глазах у всех слились в пожатии, что означало — союз заключен. Он сильнее любого писаного договора и тверже этих скал, потому что слово горца, да еще скрепленное пожатием рук, — это незыблемый, нерушимый закон.

Как стыдно сегодня Шамсудину поднять свою седую голову! Хасанилав первым закрутил свой кальян. Хотя обида вошла в его сердце, как отравленный кинжал, он молча проглотил ее. Не время сейчас проявлять личную обиду, ведь речь идет о бо́льшем — о вражде между двумя аулами. Кроме того, если кому сейчас по-настоящему плохо, так это Гаджикули: ведь это его дочь пренебрегла нерушимым законом аула. «Моя беда ничто по сравнению с его бедой», — успокоил себя Хасанилав и даже мысленно поблагодарил за это аллаха.

А первый старейшина между тем все смотрел на узелки. И все старики, затаив дыхание, следили за взглядом его водянистых от времени, глубоко посаженных глаз с красными морщинистыми веками, что делало его похожим на старого орла.

И дрожали тугие узелки в его беспомощных руках, сухих, старчески прозрачных: сквозь истонченную кожу просвечивала каждая косточка.

— Надо идти к ним! — наконец изрек он и первым поднялся с камня.

Не прошло и столько времени, сколько нужно для того, чтобы джигит оседлал коня, как почтенные старцы, вооружившись кинжалами, направились к аулу Загадка. Впереди всех, гордо вскинув свою голову старого орла, вышагивал первый старейшина аула. Необычность задачи бодрила и молодила его. И в тусклых глазах, погашенных временем, казалось, снова появился отважный блеск бурной молодости.

Замыкал шествие Шамсудин. Как это ни грустно, он напоминал сейчас несчастного пса, который виноват перед хозяином и теперь не знает, как загладить свою вину, а потому обреченно плетется следом, уныло поджав хвост.

Ведь это из-за него, Шамсудина, вокруг аула Струна, как бы взяв его в кольцо, выстроились молодые горцы во всеоружии своей силы и мужества.

…А между тем соседний аул, не подозревая ни о чем, жил своей обычной мирной жизнью. Утро выдалось росистым и солнечным. В каждой лудильне кипела работа. Гаджикули, хотя прежняя зоркость давно изменила ему, не мог обойтись без своего дела. Все его семеро сыновей, получившие в наследство лучший подарок — несравненное мастерство отца, с увлечением трудились над куском меди, глядя, как нечто бесформенное в их умелых руках превращается в гордый кувшин, в красивую кастрюлю или в саргас, круглый и слепящий, как само солнце.

Тревога прежде всего коснулась материнского сердца. Жена Гаджикули утром обнаружила, что постель дочери холодная. «Наверное, чуть свет пошла по воду к роднику», — подумала она и спокойно принялась за домашние дела. Но вот уже солнце осветило крыльцо, а дочь все не возвращалась. «Посмотрю, на месте ли кувшин», — сказала себе мать и вышла во двор. Сердце ее екнуло, когда она увидела, что кувшин, как обычно, стоит на камне. «Наверное, пошла на делянку косить траву, — успокаивала себя мать. — Ведь я как раз вчера вечером сказала ей: все