Отечественной Войне, о которой столько слышал, читал и смотрел фильмов, я принять не мог.

И хотя этот непонятный лейтенант явно сошёл с ума, не в моём положении было приводить его в ярость.

А потому, не став больше затрагивать тему немцев и танков, стараясь соблюдать спокойствие, нейтральным и даже безразличным голосом, спросил:

— Так, что мы будем делать дальше?

Спросил и обомлел, внезапно осознав, что говорю я не своим голосом. Не своим! А каким-то детским, что ли.

— Пока не знаю, — вздохнув, ответил лейтенант. И, вероятно, увидев, что я трогаю себя руками за горло, вложил мне в руку фляжку. — На. Сделай глоток. Только учти, воды больше нет. Я эту фляжку у нашего часового, что охранял госпиталь, взял. Она ему, — вновь тяжело вздохнул, — в общем, она ему больше не понадобится, а нам пригодится.

Голос его звучал так горько, что я даже спрашивать не стал, ибо такой тон подразумевал, что боец погиб.

Да и некогда мне было сейчас думать о других, я буквально пытался найти себя. А именно — ощупывал своё тело и с каждой секундой, с каждым мгновением понимал, что данное тело со стопроцентной вероятностью, абсолютно, совершенно точно не моё.

Да, я в нём был. Оно, по сути, сейчас являлось моим и мной. Но это сейчас, а совсем недавно я ведь жил в другом теле и именно то тело я считал своим.

«С ума сойти!»

В голове мелькал миллион мыслей и вопросов, главными из которых были всего два: где я — в смысле, где моё тело? И почему сейчас я нахожусь в теле чужом⁈ Причём в теле довольно молодого человека — если и не совсем ребёнка, то юноши.

Об этом говорило множество фактов: и отсутствие давно уже оформившегося животика, и морщин не было, и более мягкая кожа, и пушок вместо привычной щетины, и размер конечностей.

«Это я в безусого юнца, что ль, вселился⁈ — ошалело подумал я и неожиданно испугался: — А вдруг в девицу?».

Последняя мысль повергла в самый настоящий шок.

Быстрыми и незаметными движениями ощупал себя, чуть согнувшись, будто бы хотел откашляться, и, отметив, что я мужик, облегчённо откинулся спиной на холодную кирпичную стену.

«Чёрт возьми, как бы я хотел сейчас иметь возможность видеть, чтобы хоть точно понять, в кого именно меня занесло».

Мысли бушевали в голове, но сейчас исполнить своё желание я не мог. И дело тут было не только в том, что я сидел в подвале, и рядом вряд ли могло найтись зеркало, а в том, что мне было нельзя снимать повязку ещё шесть дней.

Врачи предупредили, что дневной свет крайне негативно будет влиять на сетчатку глаз, так что мне необходимо было весь положенный срок не смотреть и всегда ходить с замотанными глазами. Да и после того, как снимут эту самую повязку, мне надлежало не менее года носить очки с затемнёнными стёклами. Так что в этом отношении разобраться как со своим новым телом, так и вообще в ситуации, именно сейчас, я, к сожалению, не мог. Зато я мог другое.

— Товарищ лейтенант, извините, у меня к Вам вопрос: не подскажете, какой сейчас год?

— Забабашкин, если ты обращаешься по званию, то должен задавать вопрос, как полагается по уставу. Помнишь форму обращения? — ехидно прошептал тот.

— Разрешите обратиться? — понял я его.

Было совершенно ясно, что лейтенанту совершенно не нужно, чтобы я обращался к нему, в этой обстановке, именно согласно уставу. Очевидно, он тоже очень нервничал, не зная, как нам выйти из этой непростой ситуации. Нервничал и старался за разговором скоротать время, вероятно, обдумывая варианты, которые мы сможем предпринять, чтобы вырваться из западни.

— Разрешаю, — хмыкнул тот и продолжил: — Что касается твоего вопроса, то я вижу, Алексей, что ты получил контузию. Вероятно, при падении ушибся головой. Голова болит? Кровь из ушей и носа не идёт? А то тут в темноте плохо видно — не вижу, есть кровь или нет.

С этими словами он стал ощупывать мою голову.

— Крови нет. А голова немного кружится, — отодвинул я его руку.

— Вот ещё беда, — буркнул коллега по несчастью и на пару секунд замолчал. А потом, будто бы вспомнив, о чём сейчас я его спрашивал, произнёс: — Сейчас 10 августа 1941 года. Где находимся, помнишь?

— Э-э, не совсем, — прошептал я, стараясь осознать и принять полученную информацию, которая была просто шокирующей.

— Посёлок городского типа Троекуровск. Сюда мы с тобой попали позавчера. Наша полуторка попала под бомбёжку, водитель погиб. Ну а мы с тобой получили ранения, меня в бок зацепило, хорошо, что по касательной, а тебе в глаза земля от взрыва бомбы попала. Врачи сказали, что тебе очень повезло. Осколков не обнаружили. Глаза не пострадали. Промыли и почистили тебе их. Сказали, через неделю будешь как новенький.

Я молчал, пытаясь переварить информацию. Получалось, что я переместился в человека, который тоже занимался лечением своего зрения. Почему именно в него мне удалось переместиться я, разумеется, не знал. Возможно, что это просто случайность. Да и не особо важно, как именно и почему я переместился в другое время и в другое тело. Важно, что переместился и теперь я живу, мне приходится жить именно здесь. А раз так, то необходимо принять тот факт, что теперь я нахожусь не в своём 2024 году, а в 1941. Да ещё и на войне!

Ситуация была крайне серьёзная, сам факт перемещения был удивителен, но мерк перед тем, что буквально за стеной находится ужасный враг, который за четыре года уничтожит более двадцати семи миллионов советских граждан. И враг этот находится рядом, в форме, с оружием, боекомплектом, с танками и самолётами. А я слепой и безоружный. Просто жесть! Судьба раздала карты, совершенно не считаясь с честностью, но иного варианта, как принять свою новую судьбу, у меня попросту нет.

Мысли мне показались горестными. Хотя кривить душой не буду, не показались, а такими и были, но терять самообладание, поддаваться панике, пессимизму и пускать всё на самотёк я не собирался.

«Как бы ни были розданы карты, а я жив. А, значит, я творец своей новой судьбы. Покорно умирать я не хочу, и раз я здесь, в столь сложное для страны время, то, возможно, у меня есть шанс хоть немного помочь нашему народу в столь тяжёлой войне», —