достать его, но не смог, не хватило сил. Аскербаши начал сползать с седла. Светло-серый конь, чувствуя, что хозяин натягивает узду, сделал круг и в испуге остановился. Алымкул, ухватившись за стремя, попробовал встать. Лоб его покрылся испариной, кровь изо рта стекала на грудь. Он захлебнулся кровью и, выпустив стремя, упал лицом вниз, широко раскинув руки. Конь вздрогнул от запаха крови, захрипел и попятился.

О, игра судьбы… Он, Алымкул — аталык[1], всевластный правитель, опора народа и государства… Он ли не выбирал в друзья себе умных, а в родичи — сильных? Где они все? Почему нет рядом никого теперь, когда он лежит, захлебываясь кровью?

Опершись о землю слабеющей рукой, в последний раз приподнялся он и, как беркут, которого не удержали в вышине сломанные крылья, с тоской во взоре поглядел вдаль. Красный туман застилал глаза, огненно-красными показались ему и земля, и трава, и камни, и даже собственные руки — костистые, поросшие жесткими волосами; с криком метались в адском огне, не находя выхода, несущиеся навстречу пулям конные воины…

Свита аталыка сгрудилась вдалеке. Люди пригнулись к шеям коней, чтобы укрыться от выстрелов. Но вот один из телохранителей заметил светло-серого аргамака, который, лишившись хозяина, то брел, путаясь в упавших поводьях, то шарахался в сторону. Телохранитель испуганно охнул, и на его голос все обернулись. Несколько человек бросилось ловить коня. Тревога охватила сердце каждого, бледностью залила все лица, страхом наполнила взгляды. Где аталык? Что случилось? Не сговариваясь, поскакали все туда, откуда прибрел светло-серый конь.

Алымкул лежал ничком между двумя кустами верблюжьей колючки. Темная кровь расплылась под ним, растекаясь в стороны и впитываясь в землю. Его перевернули на спину.

Упав возле аталыка на колени, зарыдал верный ему Абдымомун-бек. Остальные молчали, хотя у многих слезы навернулись на глаза. Смерть Алымкула ошеломила его приближенных, и кое-кто, крепко стиснув челюсти и сжав губы, озирался, отыскивая путь к бегству и спасению собственной жизни.

— Это убийство…

— Предательское убийство. Ему стреляли в спину.

— Откуда? Кто стрелял?

Плачущий Абдымомун-бек в гневе ударил кулаком по земле.

— Глаз глазу враг… что за времена пришли! Где были телохранители? Тащите их сюда, чтоб глаза у них вытекли, у скотов! Всех сюда!

Из телохранителей не досчитались одного, того, кто теперь несся, вздымая пыль, по дороге в Ташкент — черный всадник на вороном без отметины коне.

Быстрее ветра облетела войско весть о том, что главнокомандующий предательски убит. И смешались яростно атакующие конные сотни; то один, то другой всадник натягивал повод коня. Растерянными чувствовали себя тысячники и пятисотпики; все нерешительнее звучали слова боевых команд, все подозрительнее оглядывались один на другого те, от которых зависело бросить воинов в битву или остановить их. Кого теперь слушать? Чьи приказы выполнять? Никто не хотел взять их на себя. В самый тяжелый момент войско оказалось обезглавленным.

Передовые части кокандского войска уже зашли в тыл Черняеву; неожиданно ряды их начали редеть, наступающая лавина повернула прочь, понеслась в сторону, не вступив в бой. Передние остались без прикрытия и без поддержки. Всадники превратились в живые мишени для пуль. То один, то другой валился с седла наземь. Не щадили пули и коней.

Генерал Черняев получил возможность поправить положение своих отрядов, укрепить позиции и теперь готовился отразить вторую атаку кокандцев. Откуда ждать их на сей раз? Генерал не торопясь наводил подзорную трубу по всем тем направлениям, откуда можно было ожидать атаки. Пока ничего подозрительного видно не было. На холмах и холмиках колыхались от ветра боевые знамена, барабаны сзывали к ним воинов. Единое, слитное, как поток, войско на глазах у генерала распалось: конники отступали, по одному, по два, по нескольку человек подтягивались к своим знаменам. Что с ними случилось? И почему командующий покинул свой наблюдательный пункт и оставил поле боя в такой час?

Генерал глазам своим не верил. Какую новую хитрость задумал старый волк?

— Что с ними случилось? — повторял Черняев, снова и снова поднося к глазам подзорную трубу. — Вот он, Восток! На каждом шагу неожиданность.

Беспокойный светло-серый конь, как генерал ни высматривал, больше не попадал в поле зрения.

2

Зеленая долина. Поросшие негустым камышом и невысоким кустарником речные берега. В разнотравье там и сям разбросаны красновато-розовые пятна — цветет клевер; чуть подрагивают пахучие желто-серые верхушки полыни, белые головки опушившихся одуванчиков будто ждут дуновения ветра. Но ветра нет, и оттого так безмятежен неровный полет белых и желтых бабочек. В неподвижном воздухе стоит тишина, в которой особенно четки птичьи трели.

Тенирберди медленно спускался по зеленому склону в долину; рыжая кобыла, за которой шел жеребенок, осторожно ступала по извилистой узкой тропе.

На берегу реки одинокое тутовое дерево, раскидистое, тенистое — шахский тут, как его здесь называют. Ни один путник, если он не спешит, не откажется отдохнуть под этим деревом, корявые ветви которого усыпаны плодами, а листва никогда, даже при полном безветрии, не остается спокойной. Издали верхушка дерева напоминает темное озерко, покрытое рябью, — вечно шепчутся, кипят, переливаются листья тута.

Тенирберди ослабил подпругу, сиял уздечку и пустил кобылу пастись в горном клевере. Отвязал от тороки маленький бурдюк с кумысом, не спеша отнес его в тень дерева и подвесил на ветку. Два сорокопута вырвались из густой листвы, взмыли вверх; золотисто-желтые крылья сверкнули на солнце, и птицы закружились, распевая, над деревом. Старик постоял, следя за их полетом, любуясь сверканием крыльев и слушая веселую песню. Потом он по стариковскому обыкновению помолился, вознося богу благодарность за все живущее, и пошел к ячменному полю. Он приехал нынче поглядеть на свой ячмень — скоро ли созреет урожай.

Дождь в этом году выпал вовремя; рано посеянный ячмень хорошо выколосился, стоял густо, тяжелые колосья клонились к земле, полные сочных зерен, — сердце радовалось на них. Старик-земледелец улыбался, искорки вспыхивали у него в глазах. Он сорвал колос, растер его в ладонях, надавил ногтем на крупное зерно и удовлетворенно покивал головой.

В прошлый раз зерно было еще молочное, а сегодня уже затвердело. Самое большее через неделю можно жать, а там и отведать ячменный взвар, если богу будет угодно…

Он не хотел бросать зерна на землю. Собрав в горсть, ловко кинул их себе в рот. Глаза старика смотрели теперь вдаль, — туда, где скорее угадывалась, чем видна была сквозь светло-серые облака цепочка высоких гор со снежными вершинами, и куда медленно плыло солнце.

Нескорым стариковским шагом, ни о чем не думая, брел Тенирберди по