и не обсуждайте их, не вмешивайтесь в мои распоряжения. Это первое мое условие…

Сразу понял лукавый Абиль-бий, к кому прежде всего относятся эти слова. К нему, конечно! Старый хитрец потемнел лицом, — понял, что обманулся… Да, он, который участвовал в стольких интригах и переворотах, обманулся. Но понял он своим изворотливым умом и то, что не надо сейчас ссориться с Бекназаром; надо скрыть обиду и злость до поры до времени. И он бровью не повел на слова сотника. Бекназар честолюбив и самолюбив, он берет власть не для того, чтобы стать послушным орудием в чужих руках и выполнять чужую волю. Он и сам умеет властвовать. И это нравилось Абиль-бию. Он оценил слова Бекназара по достоинству, хоть они больно задели его самого.

Гудели голоса, приветствуя Бекназара; всадники напирали со всех сторон, круг в центре сузился.

— Джигиты! — снова крикнул Бекназар. — Полгода не снимали мы поясов, рубахи приросли к спинам…

Снова гул одобрения.

— Нам надо отдохнуть. Чем ближе к горам будем мы подъезжать, тем больше встретим наших аилов. Мы разойдемся по домам, мы должны сообщить родным о наших товарищах, павших в бою. Мы почтим их память, а потом каждый вернется в свою семью. Но не надо терять связь друг с другом. Пусть от каждого аила один джигит держит связь со мной. Это необходимо. Во всеоружии надо встречать беду, а там видно будет. Батыры! Хочу сказать о последнем моем условии…

Какое еще условие? Голоса стихли.

— Пусть не придется мне дважды повторять мои приказания! Никто не смеет перебивать меня, когда я говорю. Никто не смеет обгонять меня, когда я веду войско.

Его снова шумно поддержало большинство. Бекназар подтолкнул ногами своего скакуна.

— В дорогу!

Отдохнувший за время привала аргамак резко взял с места и, гордо подняв голову с яркой белой отметиной на лбу, понесся вперед.

Загудела земля от топота копыт. Разобравшись на ходу по десяткам, потянулись всадники к горам.

У Кулкиши, который впервые в жизни попал в самую гущу конного войска, закружилась голова. Растерянный, стоял он и не знал, как быть и куда податься. Он не мог везти уголь назад, а бросать его так не хотелось… Отвез бы он этот уголь кузнецам-сартам[9], своим давним приятелям, купил бы толокна, сушеного урюка, бязи на рубаху… а послезавтра вернулся бы к своим. Ребятишек обрадовал бы, аильчанам новости привез, самому приятно, что на базаре хорошо побывал. Кулкиши до крайности огорчался тем, что приходилось возвращаться с полдороги, не сделав задуманного. Но и отправиться туда, куда собирался, он не посмел. Подпихнув себе под зад пустые мешки из-под угля, пристроился он к последнему десятку конников и потрусил за ними, непрерывно подгоняя ленивого, как вол, гнедого…

Бекназар впереди. Вороной аргамак шел теперь иноходью. Следом за Бекназаром скакал Эшим.

Пансат ехал, погруженный в размышления. Изредка поглядывал он в сторону Бекназара. Душа у Абиль-бия горела, он никак не мог успокоиться, злоба захлестывала его. Нет, с этим нельзя, невозможно примириться! «Никто не смеет спорить со мной, вставать мне поперек дороги!» Это первое и последнее его условие, а? Да кто он такой, проклятие его отцу, чтобы говорить слова, которые не шли на язык темникам, а темники [10] эти сшибали с трона ханов не хуже, чем бабки с кона! У пансата сжалось сердце.

4

Айзада пришла с ведрами к роднику. Из родника только что напился небольшой табунок лошадей; лошади негромко фыркали и в нерешительности топтались на месте. Чистая, прозрачная вода выбивалась толчками и растекалась по земле среди густых зарослей пахучей мяты. Пестро-голубые бабочки опускались на сырой песок и тут же снова взлетали, тонкотелые стрекозы трепетали прозрачными крыльями над самой водой. Завидев Айзаду, лошади, неторопливо и осторожно ступая, начали одна за другой подниматься вверх по зеленому склону.

Молодуха опустила ведра на землю и склонилась над неверным, подвижным зеркалом воды. Вихрем крутились песчинки, поднимаясь со дна; дрожало, меняло очертания отраженное водою лицо молодой женщины, хмурое, бледное от тоски и тревоги. Так не шла тоскливая озабоченность красивому лицу, словно созданному для того, чтобы сиять радостью жизни. Женщина и сама удивилась своему отражению: слегка коснулась рукою лба, исхудавших щек, — в жесте был немой вопрос. Как же она изменилась… Айзада вздохнула и запела негромко и грустно.

Ветер подхватил жалобу женского сердца, пронес ее над благоухающими цветами; пронзительно тоскливой нотой ворвалась эта жалоба в беспечное пение птиц и унеслась в высокое синее небо.

Года не прожили они с Темиром, как забрали его в войско. На битву за веру, за хана — так говорили… Ускакали воины, только прогремел над землею топот конских копыт. Прошел год. Никаких вестей. Сколько раз вскакивала она по ночам и бросалась к двери, едва залает собака. Чутко прислушивалась к каждому звуку, долго стояла возле юрты, затаив дыхание, а в юрте тем временем просыпалась старуха свекровь, натужно кашляла, ворочалась беспокойно, — где невестка, что она делает, чего ждет в ночной темноте? Айзада понимала, что кашель этот — некое повеление ей возвращаться в юрту, и Айзада возвращалась, тихонько ложилась на свою постель.

— Что там? Скотина испугалась чего? — стонущим голосом спрашивала старуха, пустым вопросом прикрывая истинные свои мысли. Зачем невестка так часто выходит из юрты по ночам, как бы не сбилась с пути, не завела с кем-нибудь шашни…

— Нет, я просто так… — сдавленно отвечала Айзада и потом долго лежала без сна, думая о своем. В юрте раздавался храп стариков; доносился снаружи унылый крик козодоя. Женщина, не смыкая глаз, глядела в темноту и не замечала иной раз, как наступало утро.

…Айзада утерла рукою слезы, набрала воды и, повесив ведра на коромысло, пошла по тропке вверх. Вдруг увидела: по дороге со стороны зимовки темной тучей движутся всадники, — быстро, словно тучу эту ветер гонит. Айзаде показалось, что она узнает бег некоторых коней. Нет ли среди всадников Темира? Женщина заспешила навстречу им, не обращая внимания на то, что вода из ведер расплескивается по земле. Всадники уже совсем близко… Чужие? Темира пока не видать. Всадники резко свернули к аилу, понеслись по нему, громко причитая на скаку.

— Дорого-ой мо-о-ой!

— Друг и сверстник мо-о-ой!

— Разлучился я с другом, о-о-ой!

Ведра покатились наземь. Зарябило у Айзады в глазах, покачнулись перед нею высокие горы… Темные ели на их склонах — будто вдовы в траурных платьях. Кто? Айзада все еще не теряла надежду, но дрожь сотрясала ее тело. Кто? Вдруг она увидела свою