Распахнув дверь, я радушно улыбнулся старому вояке – успел, чертяка.

Хотел обнять, но Христиер, соблюдая субординацию, не позволил мне этого сделать. Отступив на шаг и приложив пальцы к малиновой шапке – тоже новшество, введенное мною при разработке формы одежды, – он строгим голосом доложил, что изменники захвачены в полон вне зависимости от их чинов и званий.

А в конце доклада, все-таки не удержавшись, добавил, расплываясь в улыбке:

– Рад видеть в добром здравии обоих воевод и все царское семейство!

Я оглянулся на обнявшихся брата с сестрой и, вздохнув, присоединился к своему третьему воеводе:

– И я рад, подполковник Зомме.

– Помимо палат Федора Борисовича, где все посторонние схвачены и связаны, я бросил людей на подворья бояр, кои ныне в Москве, как и было тобой велено. К Басманову, где должны быть казаки, отправил три сотни – втрое больше, чем на прочие.

– Иуду удавить мало! – звонко раздалось сзади.

Ба-а, никак господин старший полковник разбушевался. Полчаса назад он еще позади меня держался, а тут на тебе – голос прорезался.

– И ентих тож, – не унимался Федор. – Особливо Голицына с Мосальским – они убить меня хотели! Смерть подлым!

Я вздохнул. Получалось, что объяснение, которое мне так хотелось перенести на потом, отложить не получится.

Жаль, а что поделаешь?

– Федор Борисович в гневе, – пояснил я оторопевшему Зомме. – Однако сделаем лучше так – ты разошли полсотни ратников по улицам, чтоб собирали на Пожар православный люд. Мол, прибыл гонец с новой грамоткой от царя Дмитрия Иоанновича, коя будет зачтена в полдень, а я пока что немного потолкую с царевичем и все объясню. И сразу, как только отправишь гонцов, немедля пошли за иноземными лекарями, дабы прибыли к государыне-матушке. Они проживают…

Объяснял я нарочито долго, надеясь, что Годунов угомонится, но тот униматься не хотел ни в какую, хотя и не перебивал, терпеливо ожидая, пока я закончу свои пояснения.

– Ну и вели ратникам, чтоб из царских палат кого-нибудь из девок привели, – в заключение добавил я.

– Каких девок? – оторопел Христиер.

– Обычных, из царской челяди, – пожал плечами я и, вежливо, но крепко ухватив Годунова под руку, повел клокочущего от негодования юнца к лестнице, попутно размышляя, как мне его теперь называть.

По-прежнему, царевичем, не годилось, царем – тем более. Увы, профукал он свое царство. Получалось, что лучшего обращения, нежели по имени-отчеству, пока не найти.

Или все-таки царевичем, одним этим давая понять, что все надо начинать заново?..

– А с людом, что у крыльца толпится, как быть? Разогнать? – перебил Зомме мои раздумья.

– Ни в коем случае! – испугался я.

Ох ты ж простая душа! Как у тебя все легко и просто, Мартыныч.

Нам теперь – имей в виду! —

Надо быть с толпой в ладу:

Деспотизм сейчас не в моде,

Демократия в ходу…[6]

Да и репетиция не помешает. Опять же заодно посмотрим, как народ отреагирует на спасение семьи Годуновых – это тоже немаловажно.

– Мы с царевичем к ним выйдем и все поясним, – добавил я.

– А с боярами что? – спросил оставшийся позади нас Зомме.

– Я ж повелел – смерть им! – зло выкрикнул Федор, оборачиваясь к Христиеру.

– В полку Стражи Верных палачей не водится, – напомнил я, остужая его пыл. – А теперь пойдем в твою светлицу, и я тебе обо всем поведаю.

Шли мы через трапезную. Я бы с удовольствием выбрал иной путь, но с женской на мужскую половину терема была только одна дорожка.

Крови там по-прежнему хватало, да и покойники по большей части продолжали лежать на своих местах. Разве что мои ратники успели аккуратно водрузить на обеденный стол тело Квентина – последнего защитника Федора.

Лица шотландца убийцы не задели, и сейчас оно – бледное и чистое, без единого пятнышка крови – представляло разительный контраст с остальным телом, сплошь залитым кровью, и разодранной стрелецкими саблями одеждой.

Рубленых ран видно не было, только колотые, зато в избытке. Считать не стал – тут и глядеть-то больно, – да и какой смысл.

И детям пусть когда-нибудь расскажут

От бед убереженные отцы,

Что, в общем, и у сказок,

Таких счастливых сказок —

Бывают несчастливые концы…[7]

«Чуть погоди, дорогой пиит, – мысленно попросил я его и твердо пообещал: – Всего через несколько часов я рассчитаюсь за каждую из твоих ран», – и повернулся к связанным стрельцам, валявшимся прямо на полу подле ног Сутупова и двух бояр.

Последних все-таки уважили, усадив на откидную лавку в углу.

Я присмотрелся и увидел среди лежащих стрельца, который помог мне сэкономить несколько драгоценных секунд там, у крыльца.

– Как звать? – спросил я его.

– Снегирем кличут, – отозвался он.

Повернувшись к своим ратникам, я распорядился:

– Этого развязать и отпустить.

– Он же со всеми прочими был, – растерялся Самоха.

– Был с ними, а помог мне, – пояснил я. – Исполняй.

В это время Федор вырвал свою руку из моей и метнулся к Голицыну.

Хорошо, что у него не было сабли – та, которой Годунов дрался, осталась в светлице у Ксении, – иначе не сносить бы Василию Васильевичу головы, а так обошлось маленьким рукоприкладством.

Драться царевич не умел.

Обороняться – одно, тут он кое-что освоил в летнем лагере полка, хотя сомневаюсь, что сегодня пустил в ход хоть один из приемов, которым научился, а вот именно драться…

Поначалу я не мешал – пусть немного изольет душу, но через минуту, решив, что особо разбитая морда нам для предстоящего представления будет мешать, не церемонясь оттащил Федора от растрепанного боярина.

В заключение он еще раз взвизгнул: «Пес!» и, плюнув в лицо, добавил: «Сдохнешь, иуда!»

– Ан и ты меня ненадолго переживешь, – не остался в долгу Голицын. – Эвон, выйди на крыльцо да глянь. Ныне, почитай, вся Русь супротив тебя поднялась.

– Москва – это не Русь, – возразил я, с трудом продолжая удерживать рвущегося из моих объятий царевича.

– Вот и выходит, что ты ныне с одними сопляками да с иноземцами, – проигнорировал мое замечание Василий Васильевич. – Да и тех-то, почитай, у тебя нет – они еще под Кромами саблю супротив нас поднять не посмели, а уж ныне и вовсе. Одна-единственная приблуда и осталась. – Он пренебрежительно кивнул на меня. – И мыслишь выстоять?