— Привет.

— Привет, — отозвалась она, принимая подношение с тихим смешком. — Я заметила тебя, как только пришла сюда, но ты выглядел увлеченным — не захотелось беспокоить тебя. — Ну что ж, она хотя бы не слышала, как я ору сам на себя. — Но я понимала, что нам рано или поздно придется переговорить. Не выйдет делить с кем-то пустой пляж в такой час — и никак не представиться друг другу. — Она хихикала громко и пронзительно, но, о чудо, это даже не действовало мне на нервы. Сделав пару больших глотков, незнакомка подержала пиво во рту, прежде чем проглотить. — Поздние часы здесь всегда торжественны. Ни одной живой души нет, но красота при том — неописуемая, и маяк всегда выглядит так, будто без него здесь ничего не произойдет.

Я не согласился, но вслух сказал:

— Да, я понимаю, о чем ты. — Языки пламени отбрасывали причудливые тени на ее лицо, и она вздрогнула, когда по телу пробежал озноб. Наблюдая за ней, я тоже ощутил этот внезапный холод.

— И еще мне нравится, что отсюда до Франции словно рукой подать, — добавила она.

— До Португалии, — поправил я, кивая и при этом мысленно описывая ее, уже переводя свою первоначальную реакцию в слова, задаваясь вопросом, была бы она подходящей героиней в какой-нибудь истории — или подходящей жертвой.

На вид ей было лет двадцать, а может, и ближе к восемнадцати; одета она была в огромный свитер, который был не настолько свободным, чтобы не заметить, что у нее приятная, компактная фигура. Джейкоб Браунинг, возможно, назвал бы ее «помидоркой» и трахнул бы еще до того, как голубизна возвратилась на небо.

Я подумал, что она невероятно милая, а милые девушки в моих глазах — чуть более представительные и гораздо менее пугающие, чем красивые. У меня и в мыслях не было заниматься с ней любовью в течение следующих полутора часов, но ярость сдавила мне пах.

Поначалу она казалась мне похожей на Линду; все женщины составляли ее образу прямую конкуренцию — в каждом лице я различал ее лицо некоторое время, и лишь потом морок спадал с глаз и чужие черты обретали собственную реальность. Губы девушки были полными и сочными, но не такими чувственными, как у Линды; ее глаза блестели озорством и умом, но не казались такими глубокими. Самое главное — я не испытывал к ней ненависти.

— Так в чем же все-таки дело? — спросила она, опуская вступительную часть нашей светской беседы, за что я был даже благодарен. — Зачем ты пришел сюда и разыгрываешь стоика? Я еще никогда не видела ни у кого такой тяжелый взгляд.

— Я сам не знаю, что здесь забыл, — ответил я.

— Не думаю, что это так, — мягко возразила незнакомка. И была, конечно, права.

— Так и есть, — стоял я на своем.

— Подозреваю, кто-то разбил тебе сердце?

— Ладно, твоя взяла. Допустим.

— Ее вина — или твоя?

Я сел напротив нее у костерка.

— Немного и того, и другого, но я просто принимаю желаемое за действительное, скорее всего. Ей нужна была независимость, а я оказался эмоционально незрелым. Кроме того, после того, чему меня научили мой отец и брат, я слишком боялся за ее сына.

— Вот это поворот! — Она рассмеялась, и я удивился тому, что уголки моего рта тоже поползли вверх; показалось, будто кто-то пальцами надавливает мне на лицо. — Твои друзья посмеялись над проблемами с ней или ты сказал им, что она хочет остепениться, а тебя вся эта фигня пока не интересует?

Ее циничный тон казался наигранным, но с этим я мог и ошибаться — как ошибался уже раньше.

— Похоже, у тебя самой непростые отношения с противоположным полом, — заметил я, на что девушка неопределенно махнула рукой.

— Может быть. — Она отпила немного пива и спросила: — Что ты там нацарапал у себя в тетрадке? Или этот вопрос уже является вторжением в частную жизнь?

Я пожал плечами. Мне никогда не нравилось признавать, что я писатель, потому что люди неизменно не читали моих книг и никогда не собирались этого делать. Я бы ничуть не возражал против этого факта, если бы только мне так часто не бросали его в лицо. Но в ее глазах непреходяще-просительное выражение казалось таким искренним, что я даже не смог отшутиться по-быстрому, глядя в них.

— Я писатель.

— В самом деле? И как тебя зовут?

— Папа-Лама.

Волны ревели рядом с нами. Они звучали и даже пахли, как какие-то разгоряченные животные. Девушка улыбалась будто бы застенчиво, если не приглядываться, но у этой ее улыбки имелось несколько лукавое второе дно — совсем как у меня самого.

— Ага, — протянула она. — Подожди секунду. Это же ты написал «О ламах и людях»?

— Да-да, я. А еще — «Ламу леди Чаттерли».

Огонь начал угасать. Мы прогулялись по близлежащим дюнам и собрали столько плавняка и веток деревьев, сколько смогли. Мой желудок скрутило. Боль пронзила снова, и я чуть не упал ничком. Я вернулся, собрал холодильник, фонарь и одеяла и перенес их к ее костру.

Мы сидели под одеялами, и я обнаружил, что говорю непринужденно. Я рассказал ей про то, что трещины на моем потолке похожи на профиль Люсиль Болл[4]; про ужасные вафли моей матери; про сломанный податчик бумаги в моем принтере; про то, что у меня есть экземпляр «Вопля» с личным автографом Аллена Гинзберга (подписанный лично Алленом Гинзбергом). Я поведал ей об учебниках по криминологии, которые изучал, и о том, как плохо себя чувствовал, когда мой старый пес умер. Гомеру было четырнадцать, и он ослеп так же, как и его тезка, и теперь каждый день я видел, как Улисс и Ахиллес обнюхивают и шарят под диваном, разыскивая его. Я не говорил о Линде. Где-то между делом я назвал ей свое имя, и она сказала мне, что ее саму зовут Сьюзен Хартфорд.

Разговор принял странный оборот, потому что она начала плакать в какой-то момент, и к тому времени я был достаточно пьян, чтобы разразиться слезами за компанию с ней — если бы только мог. Яркие воспоминания потеряли остроту, расплылись и притупились. Привкус крови у меня во рту усилился. Я обнял девушку, и она заплакала у меня на груди, не потрудившись объяснить, в чем же дело. Утешительных слов у меня не нашлось, так что я смолчал. Треск костра и рев волн послужили лучшей отрадой. Несколько раз Сьюзен что-то бралась говорить, но потом, крепко сжимая губы,