все тебя хотят сожрать. И все пахнут, можно себе представить, как! А медицина? Точнее, полное её отсутствие, кроме, разве что, интуитивной фитотерапии.

Тут — вон она, ходит медицина, хоть какая-то. С другой стороны, надо внимательно смотреть, чем тебя хотят накормить, а то, не ровён час, напичкают какой-нибудь селитрой или кокаиновыми леденцами от кашля. Про зубных врачей лучше вообще не думать. Я передёрнул плечами. Может, зубную пасту изобрести? Если её уже не изобрели. Или хотя бы зубной порошок.

Мда.

Подошёл доктор. Я представился ему как Семён Семёнович Георгиев — фамилию, как кот Матроскин, решил наследственную взять, в старинных русских традициях, по отцу. Ничего лучше не придумал, чем соврать, что я разночинец, студент Московского университета, ехал в гости в Читу, но теперь не знаю, что и делать — все мои вещи и деньги погибли в пожаре…

Доктор что-то пометил в журнале и ободрил меня, что документ, хотя бы временный, мне выдадут — единственно надо подождать, пока пожар отбушует.

— А разве ещё горит? — новость всколыхнула крайне неприятный страх.

— У, батенька! Верховик пошёл, в обед, говорили, двадцать шесть кварталов уж выгорело. На небо-то хоть гляньте — конца не предвидится.

Небо, и впрямь, сплошь было затянуто дымовой взвесью, и солнце сквозь него просвечивало пугающе-багровым шаром.

В унынии я спустился с площади, куда продолжали прибывать пострадавшие, к берегу Ушаковки, больше похожему сейчас на обширный луг. Здесь было свежее, и вид домов на противоположном берегу внушал осторожную надежду, что город не выгорит подчистую, хотя на деревянном мосту через реку дежурили мальчишки с вёдрами на верёвках — заливать, если вдруг пламя нанесёт с ветром, и звать подмогу.

А верховик не унимался. Деревья на высоком противоположном берегу трепало, будто кто вениками тряс. И это при ужасной жаре. Представляю, как в центре города вспыхивают одна за другой кроны, пал перепрыгивает по крышам…

Я побрёл по берегу в сторону Ангары и с удивлением обнаружил множество плотов, сбившихся почти в сплошной настил — от самого устья Ушаковки и выше. Дальше по берегу рядами стояли телеги.

И те, и другие были загружены самым разнообразным скарбом, свёртками, рулонами, корзинами, кулями и садками, а вокруг толклось множество ярко разряженных баб и девок, и большинство из них с досадой глазело на поднимающиеся над городом дымы.

К ночи пожар не только не погас, но распространился ещё шире. Небо горело оранжевым заревом, нестерпимо воняло гарью и постоянно доносился гул и потрескивание. Стало понятно, что от центральной части города не останется практически ничего.

Глава 2

1

Железная дорога — или в просторечии просто «железка» — изменила в Тульской губернии буквально всё.

Когда-то здесь шумели дубравы, окаймленные не слишком густыми ольшанниками. Князю Дмитрию Донскому пришлось выдвигать полки на рубежи тогдашней Руси — за Дон и Непрядву — потому что только там можно было найти поле, способное вместить два войска для генеральной битвы. За минувшие века леса свели: народу становилось больше, а значит, требовалось больше хлеба. Но эти перемены не поменяли в жизни тульских крестьян ровным счётом ничего. Время от времени соха землепашца выворачивала из земли то обрывок кольчуги, то наконечник стрелы, а то и смятый золотой перстенёк или почерневший серебряный крестик. Местные баре только радовались таким находкам и охотно платили за них крестьянам — как за памятки старины. Однако всё было как встарь.

Но коптящие, гремящие колёсами и надрывно свистящие паровозы сделали то, чего не удалось доселе никому — взломали старинный уклад, словно вор запор на сундуке.

Ефим Севостьянов был тогда очень молод. Однако на его глазах тихое старинное благолепие стало меняться на нечто новое и малопонятное. Старики говорили, будто что-то подобное запомнили их деды и прадеды, когда царь Пётр Алексеевич задумал строить в этих местах канал. До ума тогда он тот канал не довёл, забросил из-за войны со шведом, и всё вернулось к старине.

Отец Ефима тоже хмыкал в бороду и говорил сынам: «Попомните мои слова: и эту блажь забросят». Сыновья батюшке перечить не стали, но старший, Иван, через пару месяцев завербовался на Хрущёвскую, уголь копать. Средний, Матвей, нанялся к графу Бобринскому в лесники, когда тот начал леса на голых холмах насаживать. А Ефим, когда батюшка преставился, получив на руки — кроме собственной жонки с двумя детишками — ещё и выводок младших сестёр, вынужден был искать заработок понадёжнее. С куска земли при такой ораве сыт не будешь. Воля волей, а чересполосицу никто не отменял, и отдавать почитай весь урожай как плату за «обрезки», означало обречь семейство на голодную смерть.

И подался Ефим на ту же Хрущёвскую, куда и братец Иван. Только старший уголёк рубил, а младший завербовался на «железку».

Работка была такая, что даже он, привычный к тяжёлому труду, к вечеру падал с ног. Таскать тяжеленные шпалы, укладывать ещё более увесистые рельсы, крепить одно к другому, соединять в единую колею, отсыпать гравий — всё это рабочие делали буквально вручную. Инструмент есть — молотки да лопаты. Работу начинали с рассветом и завершали на закате. За день так натаскаешься да намашешься, что белый свет не мил. Иной раз казалось, вот сейчас ляжет и помрёт. Но время шло, а Ефим всё не помирал. Даже крепче сделался, хотя и так был высок, широк в плечах и отменно силён. И платили очень хорошо, по полтине за день, а то и по семьдесят копеек, ежели сверхурочно работать довелось. Землянку Севостьяновы своими силами отрыли, обустроили, печурку жестяную Ефим сам склепал и битым кирпичом с известью обложил. Жить можно, здесь все шахтёры и рабочие так живут. Одну из сестёр замуж выдал, две младшие не дармоедки — берут стирку за деньги, ведь семейных здесь мало, а в чистом всем ходить хочется. Тоже копейка в семью не лишняя. Они с Марьей ещё и третье дитя соорудили, на крестины сыночка своей артели проставлялся.

Казалось бы — всё есть, живи да радуйся. Но Ефим ведь не только за заработком из родных Бобриков подался.

«Нравом буен и неуживчив», — говорили о нём в деревне. Не то, что старшие братья, кои и себе ладу могли дать, и семьи свои в благости содержали. Ефим удался в материну породу, а она родом из Люторичей. А там, поговаривают, половина деревни от шведов, пленённых под Полтавой, происходит. Ежели в иных семействах только мужики баб вразумляли, то у Севостьяновых