нас, акселератов. Когда вернулся на площадь, хотел было расстегнуть тесную шинель, но передумал: она хотя бы делает меня похожим на…аборигенов. Незачем светить окружающим джинсы и рубашку образца начала двадцать первого века.

Как ни удивительно, я увидел того самого мужика, который вытащил меня из огня. Сначала думал — обознался, тот был моложе. Но нет, тот самый, хоть и седины в бороде прибавилось. Если во время пожара он был весьма деятелен, то сейчас неподвижно сидел на брёвнышке и смотрел в одну точку, не обращая внимания на толпу погорельцев и суетящихся помощников доктора.

Ефим. Кажется, его так звали.

— Что случилось, Ефим? — сам не знаю, что меня дёрнуло с ним заговорить.

Мужик поднял на меня взгляд — серый, тусклый, будто пеплом присыпанный.

— Дом сгорел, — без охоты ответил он. — И семейство моё… вместе с ним…

Блин… Значит, пока он меня спасал, его семья заживо горела? Какой ужас. Представляю, что он сейчас чувствует, видя меня живым и относительно здоровым. Честно говоря, я чуть не в буквальном смысле язык проглотил: сказать этому мужчине мне просто было нечего. Даже собрался тихо исчезнуть с его горизонта, как Ефим снова заговорил.

— Слышь, студент, ты не на дохтура часом учился?

— На учителя, — честно ответил я.

— На учителя… — тяжело вздохнул мужик. — Может, хоть с дохтуром поговоришь? Сынок мой… единый теперь… Его к обгорелым положили, так к нему не подходил никто. Помрёт ведь сынок…

Голос у мужика был таким же бесцветным, как и взгляд.

— Как звать сына? — самого себя я услышал, как со стороны.

— Саввой крещён… Севостьяновы мы. Двенадцатый год парню…

— Пойду найду доктора, поговорю, — для себя я твёрдо решил, что помогу человеку. Долг платежом красен.

4

Само собой, добрый доктор обнаружился примерно там, где я и ожидал его увидеть — во флигеле, куда сносили самых тяжёлых. Причём, места там на всех явно не хватало, и под крышей — ещё одна примета времени — располагали «приличных людей» и женщин. Представителей же «подлого сословия» укладывали снаружи. Не зима, чай, не замёрзнут. Сколько здесь было детей? Сложно сказать. Где-то с десяток точно. Кого-то из них баюкали странно безмолвные матери, которые даже не плакали и не причитали. Кто-то лежал на мешковине в одиночестве и полной отключке, и судя по всему, двое детей из тех, кого я увидел, уже не дышали. Мальчишек лет двенадцати здесь всего-то трое. Один без сознания, тихонечко постанывает. Второй тоже в отключке. А третий в сознании, хоть и не в себе — дыма наглотался.

А вот и товарищ доктор на крылечке показался — распоряжения отдаёт. Надо пользоваться моментом, пока он снова не скрылся. Впрочем, завидев мою персону, доктор сам меня окликнул.

— Семён Семёнович, если можете, помогите, — вид у него был на редкость разбитый, и я его вполне понимал. — Возможно, вы не медик, но начала медицины знать должны. Помогите в уходе за…

— Здесь дети, — я кивнул в сторону «палаты под открытым небом». — Почему они на улице, а не во флигеле?

— Потому что я не Господь, и не в состоянии помочь тем, кто точно не выживет, — доктор почти буквально ощетинился иглами, словно ёж. — Лучше помогите спасать тех, кого можно спасти.

— С вашего позволения, я всё же попытаюсь поспорить со Всевышним, — меня аж зло взяло.

Умом я понимал, что оказался в глубоко сословном обществе, где доктору, чтобы не нажить неприятностей, надо всегда быть в хороших отношениях с местной «приличной публикой» и их окружением. Но ради этого обрекать на смерть детей, которых даже не пытался лечить? Даже не соизволил ожоги промыть, положить хоть какую-то мазь или дать воды попить? Моя душа откровенно взбунтовалась против подобного свинства. Я начал понимать, откуда «ноги растут» у революции 1917 года, хоть никогда и не считал себя сторонником коммунистических идей. И что-то слишком внезапно господин доктор рассердиться изволил. Видно, я ему по больному месту попал… Он больше ничего не сказал. Просто развернулся и скрылся в глубине флигеля.

А я развёл бурную деятельность. Поймал за рукава каких-то женщин, велел нести воды, мёда, гусиного жира и чистые тряпочки на перевязку. С последним, увы, пришлось обломаться: лоскуты, которые эти бабы принесли, годились в лучшем случае для обтирки каких-нибудь механизмов. Но тут не жаловаться надо, а грамотно использовать то, что под рукой. Мёд — отличный антисептик, убивает любую заразу нафиг. Помню, как бабушка мне самому ожоги им лечила, когда сдуру схватился за горячий утюг. Жалко, мало принесли, придётся мешать с гусиным жиром с сильным перекосом в пользу последнего. Он тоже смягчает последствия соприкосновения кожи с огнём. Ну, а вода — тут всё понятно. Раны промыть, наложить мазь и повязки, и дать детям напиться. Особенно это актуально для тех, кто отравлен дымом… Словом, скоро мне стало сильно не до продолжавшего гореть города. Мой мир скукожился до маленького пятачка на площади, где лежали приговорённые тутошней медициной люди.

Дети, взрослые, мужчины, женщины… Сюда на руках и самодельных носилках сносили всех, кто не мог передвигаться самостоятельно. Их было всё больше и больше — пожарные и добровольные спасатели продолжали продвигаться и находили пострадавших. Обожжённых, угоревших… Время от времени накатывала волна дурноты. Я ведь и сам надышался всякого нехорошего. Но сейчас, когда у меня была хоть какая-то цель — спасать людей, сколько смогу — я забыл обо всём прочем.

Но я уже не был один. Постепенно мою инициативу стали подхватывать другие люди — как правило женщины, но подходили и мужики, и солдаты, и всякие разночинцы: мол, чем помочь-то. Явился в числе прочих и Ефим. Сына он признал сразу, и, завидев, что тот дышит, только перекрестился.

— Коли надо, так поговорю с возчиками, — сказал он. — Ежели перевезти болящих куда надо, а то здесь скоро не повернуться будет. Ты только скажи, студент.

— Поговори, Ефим, — устало кивнул я, вытирая пот рукавом. И кто придумал эту моду — летом в сукно заворачиваться? — А куда их везти-то? Полгорода выгорело.

— Найдём куда… Уж прости, студент, не спросил, как звать тебя.

— Семёном зови, — ответил я, на миг удивившись, насколько легко это имя ко мне «пристало».

— А по батюшке?

— Молод я, чтоб по батюшке величали.

— Молод — не молод, а доброе