В пиджаке неизвестного предмет гардероба и вовсе угадывался с трудом, тем не менее сыщик расстелил его на столе, постаравшись максимально придать ему заложенную портным форму. Прощупал карманы, скорее для порядка, нежели в надежде отыскать там что-то, упущенное при обыске, распахнул полы и удивленно присвистнул.

– Александр Павлович, посмотрите-ка. Похоже, ларец-то с секретом!

На внутренней стороне пиджака из образовавшейся от колес трамвая прорехи выглядывала испачканная кровью бумага.

– Доктор, будьте любезны, одолжите мне скальпель ненадолго. Ага, вот так вот его, осторожненько…

Он поддел острым инструментом проходящий поперек спины внутренний шов, вскрыл подкладку и извлек тонкую стопку изорванных и залитых кровью бумаг, исписанных мелким почерком.

– Ну что ж, господин Свиридов, мою руки, и идемте в кабинет. Приобщим к загадочному списку сей манускрипт, а заодно побеседуем с нашим очевидцем. Он, поди, истомился пьяные песни-то в арестантской слушать.

* * *

Отдав вполголоса какие-то распоряжения врачу, Филиппов догнал Свиридова на лестнице. Оказавшись в кабинете, товарищи закурили и с азартом почуявших зверя гончих приступили к изучению изъятых вещей: коричневого потертого кожаного бумажника, небольшого пистолета и сложенного вчетверо листка желтоватой бумаги. Стопку из пиджака пока оставили в стороне – почерк с наскока не поддался.

Пистолет оказался самым заурядным браунингом 1906 года с наполовину пустой обоймой, и, судя по состоянию ствола, стреляли из него в последний раз не так давно. В бумажнике помимо нескольких банкнот была фотографическая карточка молодой девушки в темном платье, довольно милой. На обороте обнаружилась надпись: «Камень, лежащий на дороге, может иметь самые лучшие намерения, но все-таки его надо убрать… Ваша N.».

– Странное послание на память… – пробормотал Филиппов.

– Это из «Овода», Владимир Гаврилович. Возможно, дама не свободна, и камень – супруг, для которого и предназначалось содержимое обоймы этой мортиры. Так что вы, видимо, ошиблись насчет мотивов покойного – всему виной la femme fatale.

– Посмотрим, посмотрим… Войдите! – ответил он на робкий стук в дверь. – Проходите, Старостин, мы тут как раз ваши находки изучаем.

Средних лет человек в белой летней форме городового перешагнул порог и почтительно замер посреди комнаты, напротив стола. Александр Павлович с папиросой отошел к окну, показывая, что он здесь только зритель, а заодно и занимая место, дающее возможность наблюдать за обоими собеседниками разом.

– Ну что ж, голубчик, не тушуйтесь и самым подробным образом расскажите-ка нам с Александром Павловичем, как все это вам представилось там, на Невском.

Старостин смущенно прокашлялся в кулак, вытянул руки по швам и забасил:

– Вашбродь, час, должно быть, от полудня прошел, не более того, как прибегает ко мне мальчонка – он у Елисеевых на посылках, давно его знаю. Кричит прям как блажной «убився, убився» и слезы кулаком по роже, звиняйте, по лицу размазывает. Ну я его, знамо дело, за шкирку слегка потряс, не сильно, но в чувство возвернул. Кто, грю, где «увибся», ты толком доложи. Ну он и обсказал, что какой-то господин, малахольный с виду, аккурат супротив входу в гастроном под транвай угодил. Я, знамо дело, парнишку за руку и скорым шагом туда. Там народу уж уйма, барышни рыдают, а которые и без чувств лежат, кавалеры их платками обмахивают, а на путях – страх господен – человек распластанный лежит, знамо дело, мертвый уже. Ну я первым образом в свисток дунул, мальца в часть направил с запиской (да ему не вновь, вашбродь, с опытом малой, иначе б я не доверил) – тут и сосед подбежал, городовой Миронов. Пока он зевак отводил и заграждение делал, я, знамо дело, карманы просмотрел, вон все на столе у вас. В кошелек даже не заглядывал, нам чужого добра не надо. А потом уж и труповозка приехала, тут я, знамо дело, в ограждение ушел. Вот и весь сказ, вашбродь.

– А что ж, очевидцев-то вы опросили?

– А то как же. Да только никто особливо ничего не видал: прохожих в такую жару почитай не было, а те, что в вагоне, только и углядели, как кто-то шарахнулся поперек путя. Но рядом не было никого, сам он сиганул-то, это и вожатый, и те, кто спереди ехал, показали. Я их адреса и фамилии записал, все как полагается, знамо дело.

– Молодец. А скажите-ка мне, Старостин, крови-то, – подался вперед Филиппов, – крови много было?

– Знамо дело, а как же, чай, живого человека колесами железными раздавило, крови довольно. Прямо скажем, лужа натекла.

– А не заметили ли вы, он весь в луже лежал? От головы до ног?

– Да ну как, вашбродь? Он же аккурат поперек рельсов распластался, вот кровь-то вниз по ним да промеж их и стекала, должно, до самого моста. А голова и ноги снаружи оказались, туда почитай ничего не попало, даже лицо почти чистое было.

– А обувь его на ногах осталась? Не соскочили штиблеты?

– Никак нет, вашбродь, чинно в башмаках лежал.

– Спасибо, голубчик, ступайте.

Когда городовой, козырнув, вышел, он обернулся к Свиридову.

– Что скажете, Александр Павлович? Не странно ли?

– Обувь? – выдохнул тот с папиросным дымом.

– Именно, голубчик. Вы ведь тоже заметили? На подошвах у нашего самоубийцы и на левом носке ботинка темные пятна, очень уж кровь напоминающие. И кровь эта вряд ли его. Я готов допустить, что брызги могли попасть ему на носок, но на подошвы?.. Он должен был лежать в луже крови с ногами, ну или ботинки должны были в ней находиться. А Старостин утверждает, что покойный обуви не терял и лужи возле его ног тоже не обнаружилось. Да я еще при осмотре обратил внимание: ни брюки, ни ноги ниже колен не запачканы. Вот увидите, вечером в отчете господина доктора мы с вами прочтем о том, что наш незнакомец незадолго до своей кончины потоптался в месте, которое должно будет заинтересовать сыскную полицию.

В дверь снова постучали. На этот раз в кабинет вошел ротмистр Кунцевич, а за ним худощавый юноша лет двадцати в студенческом сюртуке.

– Владимир Гаврилович, – доложил капитан, – вот, Владимира Владимировича доставили, как вы просили.

– Спасибо, господин капитан. Ступайте, но, если придется отлучиться, предупредите меня, в вас еще может возникнуть нужда. Здравствуй, Володя, садись.

Молодой человек коротко кивнул Свиридову и сел напротив отца. Беглого взгляда на двух Владимиров Филипповых хватило бы, чтоб понять, что перед вами отец и сын, единственно старший в силу возраста и степенного положения был более грузен, усат, а в черной шевелюре уверенно поселилась седина.

Надо отметить, что в последнее время между отцом и сыном наметилась некая холодность, инициированная в первую очередь последним. Филиппов-старший списывал это