их уже прочитала и даже перечитала, к тому же каждую неделю ей приходит новый. Она подумала, тебе понравится.

– Но я не умею читать, – выпалила я, прежде чем бабушкин взгляд успел меня остановить.

Синьорина Эрминия смущенно потупилась, ее лицо печально скривилось, словно она готова была вот-вот расплакаться.

– Ну и что, можешь просто разглядывать картинки. Они здесь очень красивые, – быстро нашлась ее мать и, непринужденно улыбнувшись, вложила сверток мне в руки.

Она оказалась права. Когда дома я открыла сверток и его содержимое рассыпалось по кровати, у меня перехватило дыхание: еще никогда в жизни я не видела ничего столь же прекрасного. Одни картинки были цветными, другие черно-белыми, но все они меня буквально завораживали. О, чего бы я только ни отдала, чтобы прочитать то, что было под ними написано! Ночью, натянув на голову простыню, я даже немного поплакала, стараясь не разбудить бабушку. Но та все равно услышала, и через неделю, когда мы закончили заказ синьорины Эрминии, сказала: «Я договорилась с Лючией, дочерью галантерейщика. Как ты знаешь, она помолвлена и через два года выйдет замуж. Я пообещала ей вышить двенадцать простыней с ее инициалами подкладным швом, а она за это два раза в неделю будет давать тебе уроки. В конце концов, она собиралась стать учительницей, хотя диплома так и не получила. Уверена, читать и писать ты быстро научишься».

Однако учеба заняла у меня не два, а почти три года: Лючии не хватало опыта, а мне – времени, я ведь продолжала помогать бабушке, выполняя все более сложную работу, а когда целыми днями шила у заказчиков, и вовсе вынужденно пропускала уроки. Сначала, поскольку у меня не было букваря, а тратить бабушкины деньги мне не хотелось, я попросила Лючию учить меня по журналам, и она легко согласилась: «Так даже лучше – это будет не так скучно». Ей уже исполнилось двадцать, но она, как ребенок, радовалась каждой загадке, каждой заметке о необычных животных, каждой скороговорке. Попадались и стихи, такие смешные, что мы хохотали в голос, вот только обычные, повседневные слова встречались в журналах нечасто, и через пару месяцев нам пришлось все-таки одолжить школьный учебник. Заниматься мне нравилось. Я была так благодарна своей неопытной учительнице, что упросила бабушку разрешить мне самой вышить ей простыни, закончив их как раз накануне ее свадьбы. А за уроки, которые она дала мне в следующем году, я сшила двенадцать распашонок разных размеров для ребенка, которого она к тому времени ждала. Я даже вышила для него платьице, вдохновившись нарядами королевских дочерей, принцесс Иоланды и Мафальды, которых увидела на большой фотографии, выставленной в витрине магазина: королева держала их на руках. Но вскоре после моего четырнадцатилетия, когда у Лючии родился ребенок, прелестный мальчик, она сказала: «Хватит с тебя уроков, да и времени у меня больше нет. Ты уже достаточно продвинулась, дальше справишься сама».

И, чтобы я могла упражняться, подарила мне свои «журналы», которые ей теперь некогда было даже листать. На самом-то деле это были вовсе не журналы, а оперные либретто: многие страницы, стоило их перевернуть, рассыпались на части от слишком частого использования. Сама я в театре никогда не была, но знала, что в город ежегодно приезжает труппа бельканто, исполняющая самые модные оперы. На их представления ходили не только знатные синьоры, но и владельцы магазинов, и даже кое-кто из ремесленников, если только мог скопить на место на галерке. Я знала многие арии, потому что самые молодые из наших заказчиц частенько пели их у себя в гостиных, аккомпанируя себе на фортепиано.

Читая эти либретто, словно они были романами, я через некоторое время с удивлением обнаружила, что во всех, буквально во всех историях речь шла о любви: страстной любви, роковой любви. Это была тема, которой я до тех пор большого внимания не уделяла, но с этого момента начала с любопытством прислушиваться к разговорам взрослых.

В те дни не только в гостиных богатых семейств или в кафе, куда захаживали знатные синьоры, но и в нашем переулке, а также на соседних улицах, вплоть до прилавков рыночных торговцев, много шуму наделала история, весьма напоминавшая так любимые Лючией оперы: семнадцатилетняя дочь синьора Артонези без памяти влюбилась в маркиза Риццальдо и, несмотря на сопротивление отца, собиралась за него замуж. Мы с бабушкой хорошо знали семейство Артонези: они жили неподалеку, в большой квартире на втором этаже роскошного палаццо, каких много было в старом городе. К нему примыкало другое здание, пониже, раньше служившее конюшней, но теперь, когда число лошадей и экипажей в городе поуменьшилось, ставшее пристанищем для самых отчаянных бедняков. Нам не раз случалось шить в доме Артонези по просьбе их экономки, заправлявшей всем после того, как синьора, жена хозяина, умерла во время эпидемии испанки, оставив после себя единственную дочь, главную героиню столь нашумевшей любовной истории. Синьорину, которую мы знали еще ребенком и для которой сшили немало домашних халатиков и муслиновых летних платьев с вышивкой, звали Эстер; отец души в ней не чаял и не мог отказать ей ни в одной, даже самой экстравагантной прихоти. Он не только выписал ей из Англии восхитительный рояль, но и позволил брать уроки верховой езды в манеже, который посещали практически исключительно молодые мужчины (хотя появлялось там и несколько женщин, но только в сопровождении мужей). В городе перешептывались, что катается Эстер Артонези не в женском, а в мужском седле и что под юбку она при этом неизменно надевает брюки. Невзирая на постоянные жалобы родственников и экономки, отец прощал ей полное пренебрежение к шитью, вышивке, кулинарии и прочим вещам, относящимся к ведению домашнего хозяйства. Зато когда Эстер пришла в голову блажь обучаться иностранным языкам, в том числе и древним, он пригласил некую старую деву тунисского происхождения два раза в неделю учить ее французскому, много лет прожившую в нашем городе американскую журналистку – английскому, а священника из семинарии – давать уроки латыни и древнегреческого. Кроме того, у Эстер с детства был учитель естествознания, преподававший ей ботанику, химию и географию, а также объяснявший, как устроены недавно изобретенные машины. Эти уроки были главным ее развлечением, их она никогда не пропускала. (Я обожала синьорину Эстер еще и потому, что однажды, когда мы работали в доме Артонези, она привела учителя естествознания в комнату для шитья и позволила нам с бабушкой присутствовать при том, как он объясняет ей устройство механизма новейшей немецкой швейной машинки. Учитель полностью разобрал ее и рассказал нам, как называется и для чего нужна каждая деталь, дал нам все потрогать, а после медленно собрал машинку, продемонстрировав одну за другой все шестеренки и объяснив бабушке, как их смазывать. Мне, которой было тогда одиннадцать, казалось, что я стала свидетельницей какого-то чуда.)

«Растит ее как мальчишку…» – неодобрительно шептались родственницы. Свояченица синьора Артонези так и сказала ему прямо: «Послушай, со временем Эстер выйдет замуж, все это ей будет ни к чему. Ты своими руками портишь девочке жизнь». Но тот лишь пожал плечами и посоветовал ей больше интересоваться воспитанием собственных дочерей, которые росли редкостными вертихвостками.

Такую оригинальность и презрение к условностям (а заодно и к расходам, которые подобное поведение за собой влекло) синьор Артонези мог позволить себе потому, что был очень богат. Владелец огромных полей, засеянных пшеницей, ячменем и хмелем, он, в отличие от многих других местных землевладельцев, никогда не ограничивался положенной долей урожая арендаторов, а лично управлял и несколькими собственными мельницами, которыми разрешал пользоваться другим окрестным фермерам, и единственной в нашей округе крупной пивоварней. Дочь не раз сопровождала его во время инспекций.

– Однажды управляться со всем этим придется тебе, – говорил он.

– Точнее, ее мужу, – поправляла его свояченица, тетка девушки по материнской линии. – Если только благодаря всем твоим причудам бедняжка не останется старой девой.

А это будет непросто, думала я, потому что синьорина Эстер Артонези была не только богатой наследницей, но и редкой красавицей. Ее стройная фигура поражала необычайной грацией и изящностью движений, а милое, но при этом очень выразительное лицо заставляло забыть обо всем даже самых неотесанных и равнодушных из мужчин. За ней увивались многие кавалеры, но она с легкостью сдерживала их пыл, всегда вежливо и без оскорблений парой шутливых фраз давая понять, что им