чем обиженная: я и впрямь с любопытством оглядывалась вокруг.

– Швея? И где же твоя швейная машинка?

– Не знала, что она понадобится.

Хотя машинка и называлась переносной, она была не такой уж и легкой, и я подумала, что ради пары швов и штопки тащить ее не имеет смысла.

– Ну, значит, с завтрашнего дня будешь носить, – сказала мне женщина, в которой я по имени узнала бедную родственницу. – А раз пока руки у тебя свободны, поможешь нам занести в дом эти корзины.

В телеге, помимо корзин, стояли еще мешки и переметные сумки, полные фруктов, моркови, картошки, бобовых, цикория, мангольда и прочей зелени, которую тот крестьянин-испольщик привез из принадлежащего адвокату имения неподалеку от города. Как я позже узнала, телега появлялась во дворе Провера два раза в неделю, снабжая семью всем необходимым: именно поэтому их служанку никогда не видели идущей с рынка с сумками в руках. Даже мясо – кур, ягнят, козлят – им привозили из деревни. Припасов, доставленных тем утром, было более чем достаточно на семью из шести человек. «Значит, кормят здесь хорошо», – решила я, но синьорина Джемма тут же избавила меня от иллюзий. Поняв, что в руках у меня нет ни узелка, ни свертка, она недовольно поинтересовалась: «Ты разве не захватила с собой обед?»

Я остолбенела: еще никогда, ни разу не случалось со мной такого, чтобы во время работы в богатом доме меня не покормили обедом. Ни со мной, ни с любой другой портнихой. Мы привыкли обсуждать друг с другом особенности кухни, рецепты, обилие, разнообразие или, наоборот, однообразие блюд той или иной семьи. Но, по всей видимости, в доме Провера этот обычай не соблюдался. А может, они даже не знали о нем, поскольку не имели привычки звать работников на дом.

Держа в руках корзину с грушами, попробовать которые мне было не суждено, я с досадой поднялась по лестнице, ведущей внутрь дома, и синьорина Джемма провела меня в кухню. Через приоткрытую дверь я заметила, что собравшаяся в столовой семья как раз заканчивала завтракать: три женщины были одеты в домашние платья, а адвокат собирался уходить. В кухне, стоя, грызла кусок черствого хлеба служанка. «Как, ты еще не закончила? – говоря на диалекте, упрекнула ее синьорина Джемма. – Спустись-ка во двор да задай отрубей курам, а потом наведи чистоту в комнате для шитья, пока мы не приступили к работе».

С кухонного балкона, выходившего на задворки дома, наружная лестница вела в небогатый деревьями сад размером с передний двор, но, разумеется, не мощеный, где, устроившись на нижних ветвях апельсиновых и гранатовых деревьев или роясь в земле в поисках червей, сгрудилось огромное количество кур: десятка четыре, а то и все пять, – огромный птичник, каких в городах обычно не держали, разве что где-то на окраине или вовсе в деревне. В глубине сада виднелся низкий курятник, тянувшийся вдоль всей стены. В те годы еще не запретили держать на задних дворах городских домов живность вроде кур или кроликов, но обычно это делалось для личного пользования, голов по шесть-семь, а кроликов – максимум десять, чтобы соседи не жаловались на неприятные запахи и громкие звуки. Но птичник Провера был настолько большим, что мне стало любопытно, кто же успевает съесть все эти яйца, которых хватило бы, чтобы прокормить целый монастырский пансион.

Но на этом странности семейства не заканчивались. Как только адвокат ушел, синьора позвала меня в столовую, где после завтрака (не слишком обильного, как можно было догадаться по числу тарелок) прибирались ее дочери.

Через галантерейщицу мы уже успели договориться с синьориной Джеммой о ежедневной оплате, поэтому я ожидала, что сейчас мне расскажут о работе, которую предстоит выполнить. Однако синьора Провера, отослав обеих девушек и проверив, что окна и двери хорошо закрыты, взяла меня за руки и, глядя прямо в глаза, торжественно произнесла:

– Прежде чем приступить к работе, ты должна дать клятву.

Я посмотрела на нее с недоумением:

– В чем же мне надо поклясться?

– Что бы ты ни увидела в этом доме, какие бы слова ни услышала, о чем бы ни узнала, ты никому об этом не расскажешь.

– Я вовсе не сплетница! – ответила я с возмущением. – И мне нет никакой необходимости в этом клясться.

Да и потом, о каких таких ужасах я могла узнать? Что за тайны могло скрывать одно из самых почтенных и уважаемых в городе семейств? Мы же не в романе! Что адвокат – скряга? Об этом и так все знали. Но знали также и о его несметных богатствах, вот я и решила, что синьора, должно быть, опасается воров: ведь я могу рассказать тому, кто умеет взбираться на стены и взламывать замки, где хранятся украшения, деньги и прочие ценности и как туда пробраться.

– Не беспокойтесь, я никому ничего не расскажу, – повторила я.

Но синьора была настроена решительно.

– Идем в церковь, – сказала она, накидывая на плечи манто. – Принесешь клятву перед алтарем.

Она послала за бедной родственницей, и втроем мы спустились по лестнице. Синьора шла первой, я вслед за ней, родственница замыкала процессию. Передний двор был пуст, засов на воротах задвинут: крестьянин, наверное, уже вернулся обратно в имение. Синьорина Джемма открыла ворота большим железным ключом, который носила на поясе, и сразу же закрыла их за нами. Церковь Санта-Катерина находилась ровно напротив, через площадь, всего в нескольких метрах. Внутри было пусто, но на алтаре горела свеча.

– Клянись здесь, перед освященной гостией, а мы засвидетельствуем. И помни: если нарушишь клятву, тебя ждет геенна огненная!

Все это показалось мне какой-то нелепостью вроде бабушкиных рассказов о войнах за независимость и карбонариях. С другой стороны, адвокат Провера, как и его отец, в молодости имел репутацию отъявленного мадзиниста[2]. Впрочем, что мне терять, подумала я. Куда хуже было то, что я осталась без обеда.

В общем, я поклялась. Синьора подсказывала мне слова, я их повторяла. Вернувшись домой, она велела мне подписать заранее подготовленную бумагу с той же клятвой и очень удивилась, увидев, что я подписалась полным именем: люди моего класса обычно ставили крестик. А мне всегда было интересно, как власти потом узнают, какой именно крестик к какому человеку относится. В качестве свидетелей она позвала своих дочерей, им тоже пришлось поставить свои подписи: так я узнала, что старшую зовут Альда, а младшую – Ида. Впрочем, разница в возрасте между ними была небольшая: они казались ровесницами и еще достаточно юными, хотя обеим было уже за двадцать. Стройные, даже грациозные, но ничего особенного, никакого сравнения с сияющей очарованием синьориной Эстер. Впечатление портили и домашние платья, скромные и слегка потрепанные, как у их матери и тетки, фасоны уже несколько лет как вышли из моды. Наверное, подумала я, именно парижские туалеты, в которые они облачались, когда выходили из дома в парк, театр, на праздники и балы вкупе с перспективой богатого приданого делали их настоящими красавицами.

Синьора Тереза убрала подписанный документ в ящик комода, который заперла на ключ, и наконец вздохнула с облегчением:

– Ты уже, наверное, поняла, что мы вызвали тебя по чрезвычайному и неотложному случаю. Обычно мы со всем управляемся сами, но на этот раз времени нет: до визита королевы Елены осталось меньше месяца.

Ее слова показались мне странными: я не понимала, какое отношение ко всему этому может иметь королева.

– Мне сказали, что ты умеешь не только шить, но и кроить, – продолжала синьора, – и что у тебя к тому же есть переносная немецкая швейная машинка и ты умеешь ей пользоваться. С ней выходит намного быстрее, правда?

– По-разному. На длинных прямых швах – гораздо быстрее, конечно, – ответила я. Вопрос меня удивил: в то время уже в каждой зажиточной семье имелась своя швейная машинка (пусть даже только для того, чтобы подшивать простыни и кухонные полотенца). И в основном это были модели с педалью, более современные и удобные в использовании, моя же была постарше. Маркиза Эстер выбрала ее из-за небольшого размера: она знала, что в моей крохотной комнатушке машинка с педалью просто не поместится. Я думала, что синьорина Джемма велела принести ее только из любопытства, чтобы посмотреть, как обращаются с ручкой.

Но когда мы перешли в комнату для шитья, я убедилась, что никаких машинок там не было и в помине – ни с педалями, ни без. Зато на большом гладильном столе лежали три рулона прекрасной парчи, все с яркими цветочными узорами, но разного тона и рисунка, – я таких еще не видела. Ткань была двойной ширины и все еще намотана на валики из плотного картона – по моим прикидкам, метров десять в каждом рулоне: более чем достаточно