благодарен ей за этот чудесный подарок. «Жизнь моя, – говорил он, – ты и представить себе не можешь, сколь сильно я восхищаюсь твоим мужеством, терпением и силой духа. Как бы я жил без тебя, сердце мое? Моя жизнь имеет смысл лишь потому, что есть ты».

Слыша такие слова, его жена вся светилась от удовольствия, забывая и о любом физическом дискомфорте, и о страхе перед неминуемыми родовыми муками, по поводу которых, естественно, испытывала определенную тревогу.

Признаюсь, я боялась за них обоих: слишком уж много слышала историй о неблагополучных родах и теперь не могла выбросить их из головы. Если бы что-то случилось с синьориной Эстер, уверена, маркиз бы этого не пережил: застрелился бы или бросился вниз со скалы, и крошка Адемаро остался бы круглой сиротой. Или, может, тоже умер бы от послеродовых осложнений. Впрочем, так ему было бы лучше, бедняжке, думала я: тогда все трое упокоятся в одной могиле, слившись в едином объятии.

Когда я делалась своими мыслями с приходившей каждый день повитухой, она то посмеивалась над моими фантазиями, а то и сердилась на меня. «Хватит каркать, – говорила она. – Маркиза здорова, все органы у нее в полном порядке. Ну, пострадает немного, без этого никак. Но это та боль, что сразу же забывается, стоит только взять ребеночка на руки». Она объяснила мне, при каких симптомах стоит звать ее немедленно. Доктор же, в свою очередь, заметно сократил свои визиты, так как ему приходилось много времени проводить у постели какого-то важного больного (более важного, чем маркиза) – у того в любой момент мог начаться кризис, который должен был либо убить его, либо помочь выкарабкаться.

«Первые роды всегда долгие, – успокаивал он будущего отца. – Поначалу и повитухи хватит, опыта ей не занимать. А уж она скажет, когда отправить за мной коляску».

Наконец в начале февраля, в четверг, незадолго до рассвета, начались схватки. Я послала конюха за повитухой, и меньше чем через полчаса она уже сидела возле роженицы. «Наберитесь терпения, – сказала она синьорине Эстер и ее мужу, прибежавшему из гостевой комнаты в халате и непричесанным. – Думаю, что этот юный синьор или синьорина не почтит нас своим присутствием до самого вечера, и это если поторопится, иначе дело может занять еще больше времени. Крепитесь, маркиза. Подумайте о том, как хорош широкий проспект воскресным утром, о большом бале-маскараде в переполненном театре, подумайте о том, сколько там людей – и все они родились совершенно одинаковым образом».

Синьорина Эстер сильно страдала, но роды все не собирались заканчиваться. Между двумя волнами схваток повитуха предложила ей поспать, чтобы немного восстановить силы. Маркиза выпроводили из комнаты, чтобы его волнение и постоянное хождение вокруг кровати не тревожили роженицу. Пришло время обеда, а затем и ужина. Повитуха каждый раз спокойно спускалась на кухню поесть, наказав мне не беспокоиться: все равно в ее отсутствие ничего не случится. А уж если я так не хочу уходить, она мне что-нибудь принесет. Но у меня скрутило живот, и я не могла заставить себя проглотить и крошки. Не знаю, как в промежутках между схватками синьорина Эстер находила силы разговаривать и даже смеяться. Она попросила меня открыть шкаф и показать ей крошечные распашонки с пинетками. «Напрасно мы сделали их такими маленькими, – сказала она. – Мне кажется, внутри меня ворочается настоящий гигант и все никак не может найти выход». Она то тяжело дышала, то стонала и закусывала от боли край простыни, а в перерывах между схватками дремала, с криком просыпаясь и сжимая руку повитухи, а потом извинялась за то, что заставила нас волноваться. Несколько раз спрашивала о муже: «Только не говорите ему, как я страдаю», – просила она нас. Тот время от времени стучал в дверь, и, если был момент затишья, повитуха впускала его, в противном же случае кричала: «Подите прочь! Это зрелище не для мужских глаз!»

Заходил узнать новости синьор Артонези, но лишь притронулся губами к взмокшему от пота лбу дочери, которая в тот момент отдыхала, и вернулся домой. Ночь пришла и прошла. Как и сама роженица, в спокойные минуты мы с повитухой, сменяя друг друга, ненадолго засыпали прямо в креслах, пока за окном не забрезжил рассвет. Время от времени повитуха приподнимала простыни и проверяла: «Крепитесь, маркиза, еще немного терпения». В восемь утра в дверь постучал муж и, просунув голову в комнату, спросил: «Все еще ничего?» – но синьорина Эстер, зашедшаяся в этот момент в крике, его не услышала, и он поспешно отпрянул.

Чуть позже послышался шорох колес по гравию – через сад катила коляска. Это был редкий миг покоя: маркиза спала, а повитуха как раз отошла в гардеробную ополоснуть лицо из таза и привести в порядок прическу. Я выглянула в окно и увидела доктора Фратту, выходящего из экипажа с саквояжем в руке, и маркиза, шедшего ему навстречу. Неужели маркиз, напуганный криками жены, послал за ним, ничего не сказав повитухе? Или доктор приехал сам? Я увидела, как они вошли в гостиную через застекленную дверь в саду.

Не знаю, как мне пришла в голову эта идея, какой ангел-хранитель или злой гений натолкнул меня на нее, но я бросилась к кровати, смочила салфетку водой из кувшина и осторожно провела ею по лбу синьорины Эстер; та сразу же открыла глаза. «Тс-с-с! – прошептала я, поднеся палец к губам. – Давайте послушаем». Потом на цыпочках подошла к печи и открыла заслонку. В комнате послышались два мужских голоса, настолько громких и отчетливых, что повитуха выбежала из гардеробной и, не заметив в комнате никого кроме нас, в удивлении оглядывалась по сторонам. Я указала ей на печь и сделала знак молчать.

Говорил доктор:

– Судя по тому, что я слышал, ситуация критическая и требует безотлагательного вмешательства. Нельзя терять ни минуты.

Повитуха презрительно скривилась – всего пару минут назад она сказала мне: «Схожу умоюсь, пока маркиза спит. Спешить некуда – ребенок развернут правильно, роды пройдут как по маслу, хотя еще часок-другой, пожалуй, займут. Так что не беспокойся, все хорошо».

О какой же критической ситуации говорил доктор, если он только приехал и еще не успел ничего увидеть? «Судя по тому, что я слышал», – и что же он слышал? От кого?

– Тогда поднимайтесь скорее! – взволнованно воскликнул маркиз. – Моя жена…

– Да-да, конечно, ваша жена, – с серьезным видом перебил его доктор. – Простите, но я должен кое о чем вас спросить.

– Пойдемте же, спросите на лестнице или наверху, в спальне! Идемте!

– Нет, маркиз, об этом мы с вами должны поговорить наедине, только вы и я, и чтобы никто нас не услышал. Особенно ваша жена.

Эстер приподнялась на кровати с широко открытыми от изумления глазами.

– Тише! – приказала я ей взглядом.

– Я слушаю, – ответил маркиз, дрожа от нетерпения.

– Может так случиться – я говорю «может», но мы должны быть к этому готовы, – что в сложившейся ситуации уже невозможно будет спасти обоих: и мать, и ребенка.

Послышался сдавленный стон маркиза. Эстер встревоженно посмотрела на повитуху, которая, также молча, одними жестами и движением губ, ее успокоила: «Неправда. Он ничего не понимает. Все в порядке, не беспокойся».

– Придется выбирать, – продолжал доктор. – И только вы можете это сделать. Я приму любое ваше решение. Кому из них жить: вашей жене или ребенку?

– И это мне нужно принять решение? Именно мне? – Голос дрожал: маркиз не мог поверить своим ушам.

– А кому же еще?

Последовало долгое молчание.

Эстер c легкой улыбкой откинулась на подушки: в ответе мужа она не сомневалась. «Жизнь моя, сердце мое, разве я смогу жить без тебя?» – читалось у нее на лице.

Повитуха только хмурилась. А доктор внизу продолжал настаивать:

– Решайтесь, маркиз! Я не приближусь к постели вашей жены, пока вы не скажете мне, что делать. Повторяю: мать или ребенок?

– Сколько у меня времени на обдумывание? – В этом ответе слышалась смертельная мука. Наверху, в спальне, улыбка маркизы слегка поблекла, но тотчас же расцвела снова.

– Три минуты и ни единым мгновением больше, – сурово заявил доктор.

– Простите, но мне необходимо знать кое-что еще. Моя жена в будущем сможет иметь детей?

– Боюсь, что нет. Мне придется сделать несколько разрезов, чтобы извлечь плод, а подобные процедуры нарушают функции детородных органов.

Повисло молчание. Я не знала, прошли ли отведенные три минуты: мысль о саквояже доктора, о его инструментах приводила меня в ужас. Мне казалось, что на лестнице уже слышны его шаги, шаги убийцы. Повитуха же решительно подошла к маркизе, обхватила ее со спины под мышки и прошептала:

– Тужьтесь! Сейчас или никогда! Если войдет доктор,