Снова бросаю взгляд на полицейского — он уже куда-то ведет парамедиков. Достаточно ему хоть чуть-чуть повернуть голову, и я попалась. Не дожидаясь, пока это произойдет, поспешно протискиваюсь в узкий проход, прижимаясь спиной к влажным деревянным панелям, чтобы не исколоться.

Ростом я чуть ниже ста семидесяти, однако кустарник вымахал за два метра, а стена конюшни и того выше, так что в этом тайном рейде мне остается только радоваться, что я не подвержена приступам клаустрофобии. На что, впрочем, можно подосадовать, так это на неподходящую обувь. Ноги погружаются в холодную мульчу по щиколотки, и туфли за шестьдесят фунтов становятся очередной моей жертвой ради карьеры.

Надеюсь, она окупится.

Потихоньку пробираюсь к свету. Отнюдь не впервые в своей жизни задаюсь вопросом, что я здесь делаю, но, верная себе, энергично продолжаю погоню за ответом.

Наконец, стена заканчивается, и, прячась в зарослях, я выглядываю из-за угла.

И тут же отшатываюсь, едва лишь бросив взгляд.

Действо разворачивается в одном из стойл, всего метрах в шести от моего наблюдательного пункта. Пожалуй, я оказалась даже чересчур близко, так что необходимо соблюдать осторожность. Чтобы не попасться на глаза, приседаю на корточки и снова выглядываю из-за угла. Как раз в этот момент парамедики выводят из конюшни какого-то старика и женщину, явно с синдромом Дауна. Прежде чем я успеваю достать телефон и сделать снимок, они поворачиваются ко мне спиной и удаляются. Наверняка к машине скорой помощи, но поскольку оба передвигаются на своих двоих, а не лежа на носилках, остается лишь предположить, что три полицейские машины с оравой правоохранителей примчались сюда не из-за них.

Старик с женщиной исчезают из виду, и я осматриваю местность. Почти всю открывающуюся мне панораму составляет обнесенный изгородью из жердей загон. Метрах в пятидесяти от меня полицейский разговаривает с мужчиной в темно-синем пальто. Лица последнего мне не видно, но он оживленно жестикулирует, в то время как страж порядка записывает его показания в блокнот.

Мое внимание вновь переключается на полицейских возле конюшни. Судя по их неспешности, разыгравшаяся здесь драма уже завершилась. Или я вообще наблюдаю за несоразмерной реакцией сельской полиции? Как будто ничего не происходит, зачем же тогда лента оцепления?

Сцена значительно оживляется, когда ворота конюшни распахиваются, и оттуда вылетает мужчина и устремляется в сторону загона. Словно его мощного телосложения недостаточно для привлечения внимания, он еще и разодет словно статист из сериала семидесятых: расклешенные джинсы и жилетка из того же материала. По пятам за ним следует женщина, минимум на четверть метра ниже ростом. Ее и без того резкие черты еще более заострены очевидным раздражением.

Оба направляются к полицейскому, по-прежнему снимающему показания у мужчины в темно-синем пальто.

Между четверкой завязывается разговор, причем на повышенных тонах. Пожалуй, удовлетворенно прикидываю я, кое-что интересное на мою долю еще да перепадет. Достаю из куртки телефон, навожу на компанию объектив и даю максимальное увеличение.

В тот момент, когда изображение на экране фокусируется, мужчина в пальто оборачивается, и мне наконец-то открывается его лицо.

— Вот же ж черт! — тихонько ахаю я.

Я узнаю его. Это Уильям Хаксли. Тот самый Уильям Хаксли.

2

Еще восемь часов назад я не узнала бы Уильяма Хаксли, даже столкнись с ним нос к носу на улице — всего лишь еще один безликий политик-заднескамеечник. Однако после изобличительной передовицы в сегодняшнем утреннем выпуске центральной газеты злополучному депутату о безвестности остается только мечтать.

Статья скандальнее некуда: сводная сестра Хаксли заявила, будто имела с ним инцестуальную связь. Одна из тех редких публикаций, благодаря которым в одночасье можно взлететь по карьерной лестнице, и читала я ее, скажу честно, изводясь от зависти.

Когда я отправлялась из Лондона на похороны, никому из журналистов еще не удалось выследить Уильяма Хаксли, не говоря уж о получении от него каких-либо комментариев. И вот, благодаря сверхъестественному везению мне удается обнаружить его в сельской глуши — да еще, судя по всему, угодившего в передрягу покруче обвинений в инцесте! Не то чтобы я верю в подобные вещи, но своей удачей я вроде как обязана Эрику, пославшему мне прощальный дар.

Пока я продолжаю подсматривать и делать снимки Уильяма Хаксли, «звоночек» надрывается вовсю.

Суровая женщина, заключаю я, определенно детектив: одета просто и практично, и с ее появлением полицейский в форме прекратил допрос. Изначально она обрушилась на здоровяка, однако Хаксли быстро вмешался и теперь оживленно с ней препирается. Вот он достает что-то из кармана, демонстрирует детективу, и та хмурится, бросает пару слов и удаляется на стоянку.

Мужчины облокачиваются на изгородь и, созерцая пейзаж с загоном, о чем-то разговаривают, но через пару минут великан поспешно покидает собеседника. Парламентарий смотрит ему вслед, и лицо его принимает удрученное выражение. Понять его несложно, поскольку денек у него действительно выдался не из лучших. Звучит жестоко, но, если мне удастся состряпать по мотивам происходящего здесь сенсационную статейку, дела у него примут еще более худший оборот.

Впрочем, пока мне известно слишком мало, чтобы мечтать об эксклюзивной передовице.

Мое внимание переключается с Хаксли на возросшую активность возле конюшни. Детектив-злюка вернулась, на этот раз в обществе худого седовласого мужчины в костюме. Судя по объемистому чемоданчику в руке, это эксперт-криминалист.

Пара ждет, пока полицейский выводит из стойла лошадь темно-каштановой масти. Крайне сомнительно, что они поведут животное на допрос в качестве подозреваемого, видимо, стойло освобождают для работы эксперта.

И действительно, детектив и криминалист заходят внутрь.

Что бы здесь ни случилось, ответ на мои вопросы явно находится в этом стойле. Необходимо каким-то образом выведать, что же там происходит, но двое полицейских перед входом превращают эту задачу в практически невыполнимую. Конечно же, можно удовлетвориться разоблачением местонахождения Уильяма Хаксли — вполне хватит на приличную колонку в завтрашнем выпуске, — но это все равно что покинуть дорогой ресторан после закуски, отказавшись от бесплатного ужина.

«Думай, Эмма, думай!»

Решение подсказывают отсыревшие доски, к которым я прислонилась: соседнее стойло.

Если проникнуть туда, можно будет подслушать разговор. А если Эрик продолжит и дальше подкидывать мне из загробной жизни чудеса, то найдется и приличная щель в перегородке, чтобы подглядеть.

Посмотрев на стенку конюшни, я, к своей радости, обнаруживаю, что широкие доски основательно подгнили от сырости. А самая нижняя, прямо над влажной землей, покоробилась до такой степени, что ее можно поддеть пальцами, что я и делаю, присев на корточки. С французским маникюром, увы, пришлось распрощаться.

Размокшее дерево на ощупь как губка,