рубашки и подняла. Хватка была мужская, хотя плечи совсем не ковбойские. Мускулистая, этого не отнять, но тощая — ключицы торчат. Да и рубаха на ней висела. Я переступил с ноги на ногу и не стал ей мешать. Драться я умел, винчестер прислонен к дереву, мы с Эб Стенсон одного роста, но нет, я не стал с ней драться. И ей, конечно, и в голову не приходило, что никакими побоями меня не запугать. Следующий удар пришелся в нос, потекла кровь. Знакомая боль и металлический вкус во рту почему-то подействовали успокаивающе.

Похоже, Эб тоже успокоилась, села под деревом и взялась за сумки, не обращая на меня никакого внимания. Стала пересчитывать деньги. Никогда еще я не видел столько денег разом. Эта женщина не раздумывая убила мужчину, подстрелила Билла, разбила мне нос, а я смотрел на нее как завороженный — с какой стати, сам не мог понять. Смотрел, лежа на траве и чувствуя, как мне больно. А ведь она совсем молодая, эта Эб Стенсон, и веет от нее такой уверенностью и независимостью, каких я еще ни у кого не видел. Она считала деньги быстро и равнодушно, ее не впечатляли пачки сотенных, которые горой лежали перед ней. Я медленно выпрямился, сел и принялся ощупывать подбородок. Время от времени Стенсон поднимала на меня взгляд. Просто убийственный.

Стыдился ли я, что сдал Эб Стенсон шерифу? Не уверен. Конечно, я сделал это со страху, но дело не только в нем. Прежде всего я бессознательно повиновался внушенным мне правилам. Уважение к закону, неотступный взгляд отца, имя Божие, которым с рождения сопровождался каждый мой шаг в нашем доме, — вот что мной управляло. И когда я это понял, вот тут-то мне и стало стыдно. Может, понял я это не до самого конца, но точно почувствовал, глядя, как Эбигейл Стенсон пересчитывает ворованные деньги, и поблагодарил Господа, что он уберег ее от пуль шерифа. Я смотрел на ее пальцы, на то, как она расправляла банкноты и отсчитывала их, будто сдавала карты. Смотрел на мягкие движения запястий, на освещенные солнцем голые руки, на спокойное и безразличное, как далекие холмы, лицо. Мне как будто даже захотелось, чтобы она снова разозлилась и опять на меня посмотрела. С одной стороны, мне дико не нравилась эта женщина — мужскими ухватками, мужской одеждой, грязью, но в ее движениях были свобода, гибкость и изящество, каких я не видел у женщин и девушек в Боди, и все это вместе меня завораживало. В Эб не было ничего похожего на застенчивость барышень, каких я видел в церкви: они робели и опускали глаза, лишь бы не встретиться со мной взглядом. Не было в ней и властной самоуверенности других, более свободных, при которых робел я, да так, что голос пропадал. Эти смотрели на меня как на ломовую лошадь, что годилась для будущей совместной жизни: работа без продыху да картофельное пюре на ужин — тоска.

Эб сложила посреди опушки сухие ветки. Для костра их было маловато, она поискала глазами вокруг еще и не нашла, а уже темнело.

— Надумаешь удрать — далеко не уйдешь. Нужен костер, пойду наберу дров. Сиди стереги лошадь.

Она повернулась и нырнула в подлесок искать сушняк. Я мог бы вскочить на лошадь и ускакать. Но та едва дышала от усталости, я бы и правда далеко не уехал. Как же отсюда убраться… Может, просто на своих двоих? Убежать и спрятаться где-нибудь, дождаться утра и вернуться домой. Но Эб может меня найти и тогда…

Меня терзал страх, еще и разбитый нос болел. Мысли прыгали с одного на другое. Так бы и сидел, прижавшись к влажному боку лошади. Я ее расседлал, и какое же от нее шло тепло — с ума сойти! Или все-таки рвануть со всех ног туда, откуда пришел? Влезть на дерево и затаиться до утра? Сердце у меня колотилось сильно-сильно, и я на любой, самый легкий, шум поворачивал голову. Былинка зашуршала, птица ворохнулась, что-то скользнуло между кустов, и я уже настораживался, чуть ли не воздух ощупывал. Пригляделся к месту, куда Стенсон поставила винчестер, — прислонила его к большому дереву, то ли дубу, то ли вязу, не знаю, — и увидел белый прямоугольник между травой и корнями. Встал на коленки, дотянулся. И вот держу в руках конверт скорее серый, чем белый, затертый до невозможности, будто его неделями таскали в кармане штанов.

Много за чем отец у нас следил, но главное — за чтением. Чтобы мы могли читать вслух Святое Писание, и без всякой запинки. Он вбивал в нас это чтение со всем рвением доброго пастыря. Кроме Библии, других книг дома не было, по ней мы и учились. У меня это дело пошло быстро, у братьев и сестры тоже. В пять лет я читал перед обедом псалмы. Вот только моему брату Итану повезло меньше, и я помогал ему учить псалмы наизусть, чтобы избежать отцовских громов и молний. Письмо было адресовано Эбигейл Стенсон в гостиницу в Юте. На обратной стороне конверта тем же аккуратным круглым почерком был выведен адрес отправителя: Перл Стенсон, Грин Валей, Вайоминг.

— А ну дай сюда!

Дуло кольта уперлось мне в шею. Рука вырвала письмо. Я не слышал, как Эб подошла ко мне.

— Что я такого сделал?

— Что прочитал?

— Ничего! Не открывал даже. Один только адрес. Клянусь.

Стенсон грубо меня оттолкнула, забрала письмо и сунула его в карман поглубже. Посмотрела мрачно, с ненавистью.

— Если и был у тебя шанс отправиться восвояси, сейчас ты ним распрощался.

— Но…

— Заткнись.

Эбигейл вернулась за хворостом, брошенным на краю опушки, принесла на середину и стала разжигать костер. Мои планы бегства показались мне не такими уж осуществимыми, и хоть я чертыхнулся потихоньку, но внутри себя был почему-то этим доволен. Здорово меня успокоил и огонь, разгоревшийся в сумерках. Я подошел и пристроился к нему поближе. Стенсон вроде бы злилась поменьше, она наблюдала, как я мощусь у костра, и мне даже почудилось в ее взгляде что-то вроде симпатии. За одну секунду ее швыряло из одного настроения в другое, это пугало, конечно, но до меня стало доходить, что, может, она просто сильно вспыльчивая, и тогда вообще-то все не так уж и страшно. Мы смотрели друг на друга. Я на нее снизу вверх, она на меня сверху вниз. Кровь у нее на шее высохла, и ухо выглядело вполне нормально. Отстреленный кончик его не портил. Я старался особо