о том, что ограничений у нее нет, а вокруг немцы аглицкие и кишка у них супротив нее тонка.

Приведшая себя в порядок Яга с какой-то странной улыбкой отправилась на урок, чтобы застать панику и истерику в классе. Малолетние убийцы даже не подозревали, что бы сделали и с ними, и со школой, удайся им задуманное, но и сейчас было очень весело. Рассказ о том, что Гермиона — аккуратная чистая девочка, отрезала им руки, когда они хотели ее утопить в унитазе, вызвал сомнения у учителей, уроки были прекращены, а школа встречала полицию, врачей, родителей…

— Руки ампутированы примерно в одно и то же время, — заключил эксперт судебной медицины, осмотрев культи. — Ампутация хирургическая, правильная, по темпам заживления — от полугода до девяти месяцев.

— Интересно, зачем они оговаривают девочку? — задумался старший криминалистической группы.

— Старо, как мир, — хмыкнул следователь, уже расспросивший всех вокруг. — Отличница не стала скрывать нарушения, а это месть у них такая.

— Девочка, — обратился полицейский к Яге. — Действительно ли тебя пытались унизить?

— Ну… водой поливали, — в задумчивости начала перечислять девочка. — За волосы дергали, юбку задирали… Пожалуй, нет.

— Видимо, попустительство учителей… — проговорил следователь, диктуя кому-то протокол опроса.

Родители пострадавших заявлять о том, что культей раньше не было, не спешили. Во-первых, к психиатрам не хотелось, во-вторых, точно это заявить они почему-то не могли. Затем появились какие-то мужчины в красных плащах, незаметные для других, и все нормализовалось. То есть люди вокруг успокоились и начали воспринимать инвалидность так, как будто оно там изначально не росло. То есть последствий не было, а всех детей распустили по домам.

Яга недоумевала. Какие-то придурки в красном, колдующие, как дети малые, отводя глаза людям, просто постирали память и исчезли. Ягу они, кстати, не видели, но примитивизм яркую представительницу славянской нечисти возмутил, конечно. «Ничего, ужо я вас!» — подумала Яга, потирая верхнюю пару конечностей, отправившись затем домой. Следовало побеседовать с любителями запугивать детей. Бить девочку, как следовало из ее памяти, не били, но запугивали качественно — и приготовлениями, и угрозой лечения. Пришла пора, значить… Хм.

Дом свой Яга нашла довольно быстро. Задумавшись о том, чтобы прирастить ему ноги, девочка решила, что немцы аглицкие — сущие дикари, потому красоты не поймут, так что придется пока ходить пешком. Итак, дом… Небольшое двухэтажное строение производило впечатление некоторого запустения и совсем капельку — страха, сконцентрированного в комнате девочки. Родителей дома еще не было, и, как каждая уважающая себя женщина, Яга принялась готовить обед в своем понимании этого слова. Вернувшиеся родители приняли активность девочки за чувство вины.

— Что ты натворила? — грозно, как ему показалось, произнес отец девочки, немедленно повиснув на пороге кухни между полом и потолком.

— Ну что за люди, ни тебе здрасти, ни тебе раздеться… — поинтересовалась Яга у мерно помешивавшего борщ половника. — Я тут, папочка, — ехидно добавила девочка, подчеркнув слово «папочка», — узнала, что ведьмой страшной являюсь. Так что ты теперь будешь вежливым, это доступно?

— Что ты себе позволяешь, паршивка! — закричал мужчина и резко замолчал по причине отсутствия ротового отверстия. А Яга внимательно посмотрела на него и еще раз вздохнула.

— Чар-то навертели, ироды, — произнесла она, снимая понаверченное, в результате чего мужчина слегка изменился внешне и потерял сознание. Упасть-то он не мог, потому как висел. — И не родитель, интересно… — пробормотала девочка, мановением руки отправляя тело куда-то в угол, чтобы не висело на проходе. — Впрочем, потом разберусь.

— Миона? — мать девочки вошла в дом спустя почти час. — Что-то случилось?

— И эта не здоровается, ну что ты будешь делать, а? — половник занимался тем, что наливал исходивший вкусным паром борщ в тарелку, а нож как раз нарезал хлеб. — Ты, мамочка, раздевайся, да к столу садись, — ответила Яга. — Беседы беседовать будем, раз уж на тебе чар нет.

— Ты знаешь… — как-то устало констатировала женщина, принявшись снимать пальто. Мистера Грейнджера она пока еще не видела. — И что теперь?

— Теперь ты мне расскажешь, кто это, где мой родитель, и схре… — едва удержавшись от басурманской речи, юной девице не приличествующей, девочка закончила: — Что именно здесь происходит?

Вид висящего в углу мужчины миссис Грейнджер несколько озадачил, так же, как и вид аккуратно заплетенной дочери, поглядывавшей на нее с каким-то гастрономическим интересом. Переведя взгляд с девочки на мужчину и обратно, женщина посчитала единственно верным в данной ситуации упасть в обморок, на что Яга только вздохнула и приступила к трапезе — кушать хотелось, а гости в обморок повадились.

* * *

Добрыня открыл глаза. Голова болела так, как будто он пил даже не с Муромцем, а с Горынычем, был в его богатырской жизни и такой эпизод. Осознав себя лежащим в пыли, богатырь поднялся. Тело знакомо повело в сторону, что подтверждало версию о похмельном синдроме, хотя таких умных слов Добрыня не знал, незачем оно ему было — умные слова знать, богатырь же.

— Хиловат, — констатировал уже мальчик, внимательно себя осмотрев и ощупав. — Не кормят, видать, басурмане местные. Ну да мы это поправим.

Подобрав какую-то крепкую на вид палку, ибо без оружия чувствовал себя голым, Добрыня отправился в местную свою казарму, по дороге осознавая память пацана и впадая по этому поводу в бешенство. Опекунов этого Гарри хотелось посадить на кол, что по мнению Добрыни, мыслью было неплохой. Ну а пока…

Дойдя до места, где обитал бывший владелец тела, убитого басурманами, Добрыня попытался подумать, что ему не удалось — голова болела, как с перепою, поэтому он решил, что разберется на месте. Дверь не открывалась. Добрыня был богатырем, потому в прежней жизни вопросом, в какую сторону открывать дверь, не заморачивался, а вот теперь пришлось.

— Что там дитя говорила о колдовстве? — попытался припомнить мальчик, но не смог, зато припомнился допрос колдуна заморского: «надо перелить силу в руки и тогда…». Как переливать силу, Добрыня не знал, потому решил просто представить, что он — не хилый пацан, а в своем прежнем теле. От могучего толчка дверь улетела куда-то в глубь дома, и сразу же захотелось трапезничать, потому мальчик двинулся туда, где, как он знал, в этом доме водилась еда.

— Куда пошел, урод! — уродом Добрыня себя не считал,