Предусмотрительные разбойники-работорговцы по-своему позаботились о Хваке, о его телесном здоровье: смола на тряпке рот вяжет – а дышать почти не мешает, связан Хвак очень плотно, крепко, но бережно, правильнее бы сказать, – спеленат множеством тонких крепких веревочек, из ящерных жилок свитых. Это чтобы они равномерно по телу распределялись и не допускали застоя крови, как оно частенько от толстых пут случается: не то начнут покупатели пленника осматривать, ощупывать, да и нарекут калекой, на синяки с пролежнями глядя, цену до земли собьют. Даже пастухи перед тем, как торговаться с прасолами, втрое против обычного скотину берегут от неудобств и повреждений, а здесь товар куда капризнее! Оттого и веревочки со смолами дорогие, надежные.

А светильник отчего-то не гаснет и не гаснет… вроде как и поярче стал… и мелькнуло что-то серенькое… Хвак поворочал шеею, сколько мог, скосил глаза – точно, зверек гхор прибежал, амбарный шныряла, крысиный соперник по промыслу и крысиный враг. Люди рассказывают, что гхоры никогда не живут отдельно от человека, а только всегда подле него, но при этом, в отличие от крыс, приручить их невозможно – сразу подыхают в неволе. Где гхоры победили – там нет крыс, и наоборот, да только людям почти без разницы: и те, и те грызут и портят все, что ни попадя, особенно охочи до зерна… Всюду они шныряют, везде плодятся, где человек обжился, вот только в западных землях и в столице сего зверька зовут чуть иначе: кхор, а не гхор. Но от перемены имени мало что меняется: всегда он грызун и вредитель. Что-то странное было в этом гхоре – Хвак немало их перетоптал на своем крестьянском веку, в сарае ловил да в подполе, еще когда своим хозяйством жил…

Глаза у гхора обычно черные, иногда с отливом в красное, а здесь – ярко-синие! Подбежала тварюшка вплотную к Хвакову колену, тронула зубами веревочку – та и лопни! А гхор – Хвак неведомым образом понял, что зверек, скорее, гхорыня, а не гхор – скок обратно в полутемь, как и не было!

Странно Хваку от этакого гхориного поведения, однако, смекнул, что неспроста сия жуть привиделась, и даже бы словно бы сквозь нее в груди сладкие воспоминания зашевелились: где-то он уже видел синеву этих глазок… и радовался ей великой радостью… Да вот только где? И вновь замычал было Хвак, но замер… смолк и прислушался… Дрыхнет Косматый. Хвак набрал в брюхо воздуху, сколько тенета позволили, поднатужился, напряг плечи – трик! трик! трик! – одна за другой витые узильные жилки стали лопаться, те, что Хвака опутывали со всех сторон. Хвак перевел дыхание и опять за свое! Вот уже левое плечо ходуном заходило, руку на волю вытягивая… Есть! И другая! А дальше с себя веревочную путаницу сбросить – проще некуда. Тряпку как можно скорее изо рта вынуть – ух, надоела! Сплюнул Хвак кисло-горькое, что в глотке накопилось, на ноги поднялся. Главное – дыхание задержать и стук сердечный умерить, не то проснется Косматый и вновь Хвака в силки загонит! Пока Хвак лежал на скудной соломе, сквозняк ему все время откуда-то из сзади, из полутьмы поддувал, не иначе дыра. Хвак гребанул ручищей солому, чтобы смотреть не мешала – она и есть: широкая дыра в сарае в каменном снизу проломлена! Да преогромная: на четвереньки встать – можно попробовать вылезти наружу. А что там снаружи, знать бы? Да хоть нафы с сахирами – хуже-то, небось, не будет! Трясутся колени у Хвака, ходуном от ужаса ходят, опять подогнул он их, встал на четвереньки и пополз к дыре! И точно: выпустил его сарай!

Светало. Первым делом Хвак обернулся по сторонам. Он на каком-то дворе. Если отойти от угла сарая на два шага – виден дом. Как ни мало разбирался Хвак в посторонней жизни, а сразу смекнул, что в этакой избушке с просевшей по середке соломенной крышей, с разоренной печной трубой, жилья постоянного нет и быть не может, разве что кому в пути переночевать, да и то по теплу. Там, небось, и спит страшная Хавроша… Ч-что т-такое… Ф-ухх… все тихо, это во дворе лошадь стоя спит, пофыркивает, это которая его сюда привезла… А из сарая храп, ишь, какой заливистый… Бежать надо!

Совладал Хвак со слабостью в напуганном теле, осторожно полез было через плетень, а тот и повалился бесшумно, сгнил давно весь… И очень даже хорошо, теперь скорее, скорее!.. По приметам ли, по запаху – но только Хвак и в сумерках почти сразу имперскую дорогу нашел, глянул направо, налево и почесал – только голые пятки засверкали – со всех сил в сторону, которая показалась ему обратною той, что к морю и к работорговцам ведет.

Мчится Хвак, отдувается, босыми ножищами влажноватую с ночи дорожную пыль взбивает… Хочется ему оглянуться, да очень уж страшно: а ну как гонятся за ним по пятам Хавроша с Косматым??? Были бы у Хвака уши подлиннее – тотчас же прижал бы их к потной жирной спине, как грызун полевой…

– За что она меня так!? – вновь вспыхнула во Хваке обида и пронзила насквозь, бегу мешая. И остановился Хвак, замер как вкопанный. – Что он плохого сделал ей и Косматому, почему они его как кабана связали? И продать за море хотели? И еще насмехались!

Хвак не знал, что такое море, хотя и слышал от односельчан, что оно состоит из воды. Море – это что-то вроде огромного пруда, по другую сторону которого живут иные люди, с иным укладом и обычаем. Так ведь – чужие! Он и в своей-то деревне всю свою жизнь не знал, как угадать, чтобы по-доброму к соседям приладиться, а тут еще…

От негодования даже слезы брызнули на жирные щеки! Хвак размазал их по лицу кулачищем, замычал громко-прегромко – не так, как с тряпкой во рту, а во всю глотку, словно бык, нетопырями искусанный – развернулся да и побежал обратно! Бежит Хвак, а в груди вместо страха словно пожар разгорается, ярость сердце так и печет! То ли рассвет все вокруг в розовый цвет окрасил, то ли это у Хвака от нетерпения и злости в глазах краснота! Убегал он скоро, а вернулся того проворнее! Еще издалека услышал, как визжит да бранится Хавроша – на Косматого, небось!.. Дескать, проспал и упустил…

Хвак их слышит, но и они его мычание и топот учуяли, издалека же и рассмотрели, что пленник сбежавший в одиночку возвращается, стражей за собою не ведет… И то легче.

Хвак на полном бегу как пнет уцелевший кусок плетня – так и полетели в стороны гнилые куски, а Хвак тем временем во двор ворвался – что-то такое гневно вопит, и самому не разобрать собственных слов! Хавроша с Косматым обрадоваться не успели воротившейся пропаже, но уже смекнули, что в сей миг благоразумнее испугаться, с тем и брызнули кто куда: Хавроша в сарай, а Косматый в избушку. Выхватил Хвак оглоблю из телеги, да с разбегу как шваркнет ею по избушке – треск на всю округу.

– Выходи, Косматый, убивать буду! – Хвак почуял, что хлипка избушка, и вместо того, чтобы внутрь залезать, Косматого в темноте искать, перехватил оглоблю в обе руки – и давай тонкие стены рушить! Вот уже и бревно треснуло, и ставня разлетелась, и крыша дальше вниз начала проваливаться… Не выдержал Косматый, выпрыгнул в окно с кинжалом в руках, споткнулся о развороченный подоконник, да как раз бородатым рылом под Хваково брюхо, к ногам его брякнулся. Неспособно было Хваку оглоблею бить поверженного обидчика, так он его пинком! От этого единственного удара взлетел Косматый над землею на два локтя – а ведь дюжий, увесистый был мужичина – и грянулся без памяти, кинжал утеряв. Без дураков, без притворства лежит: кровь изо рта пузырится и глаза открыты, но зеницы под лоб закачаны. Хвак смотрит на Косматого сквозь красную пелену, что взор ему застлала – и как теперь с ним? Недвижного, что ли, добивать? А где..