себе творим. Тот ужас, тот мрак, те страдания, что мы испытываем в этом мире, и есть результат нашего желания — обретения свободы воли. Мы её и пожинаем, — он хмурит брови и тянется рукой к кипарисовой веточке. — Ну, а ещё вера — хороший антидепрессант.

— Ах, ну и в чём тогда заключается сила молитв? Сила раскаяния и покаяния?

Адресат смеется и срывает ветку, оглядываясь на мусульманский квартал, в который мы забрели. Я собираюсь забрать у него нещадный кусок дерева и взглядом умоляю продолжить нашу дискуссию, но он лишь улыбается, а через мгновение и вовсе пытается расчесать веточкой кипариса мои запутанные волосы, намокшие из-за лёгкого снегопада, что уже подходит к концу. Мне неловко и странно принимать такое внимание.

Он смотрит на меня так нежно и открыто, но в то же время мне никак не разгадать его взгляда, будто бы за этой зелёной пеленой скрывается нечто неимоверно страшное и печальное. Мне кажется, что за это мгновение я смогла заглянуть в его нутро, дотронуться до него и увидеть его душу, и всё то, что есть у него внутри, меня так испугало, не понравилось мне, что я должна отказаться принимать его как человека…

— Ты же пишешь стихи, — он прерывает мою мысль, оставляя ветку покоится на моих волосах. — Продекламируй что-нибудь, пожалуйста.

— На пути по искаженьям И препятствие — трельяж, Томным сладким пеньем Разразился паж. А везде лежат осколки… Нам так больно! Нам так горько! Паж поёт о лете бойком, О реке, о ветвях в топке. И огонь в глазах троится, Отраженье в зеркалах! Паж взял помощь у синицы, Птица у него в руках! И поют они ту песню, Дар природе отдают. Дивно, нежно и так лестно Создают нам тут уют.

Я произношу последний звук, ставя точку в декламации, а он тут же бросается ко мне и крепко обнимает. Он гладит меня по спине и по волосам, накручивая их на свои пальцы и делая их ещё более запутанными. Сколько можно так стоять? Я ощущаю безопасность от его рук, хоть и совершенно немужественных, тонких, как у девицы-аристократки, но в эту минуту самых приятных. Делая попытку отстраниться от него, я попадаю в ловушку. Адресат целует меня. Я слишком скованна неожиданностью его ласки, отчего совершенно неловко отвечаю ему, изучая его. Робкие поцелуи постепенно превращаются в более страстные и безумные. Я чувствую, как моё тело охватывает неизведанная мне ранее дрожь, как мой разум расплывается в странном омуте неизведанной теплоты и горечи. Я с отчаянием отдаю ему всю нежность, что у меня есть, и взамен желаю получить крупицу спокойствия.

Он прерывает ласку, тяжело дышит и смотрит на меня неуверенным взглядом, будто бы не он поддался страсти, а я. Невозможно полноценно наслаждаться моментом любви, когда вмиг возвращается воспоминание об агонии матери и о том, что через треть года адресат меня покинет!

— Творчество — бесконечный мост искренности, — произносит он с восхищением и жадно целует меня в щеку.

— Ко мне сейчас пришла мысль, что я была бы счастлива жить при древней морали, мне нравится их общество, оно мне кажется более человеколюбивым, чем то, в котором мы живём сейчас.

— Парадоксально. Тебе правда понравилось бы жить в обществе, где правовая система была крепко переплетена с жреческой культурой?

— Мне кажется более логичным верить в духов, чем в колдуна-мертвеца.

— Колдун-мертвец — это Иисус что ли?

— Да! — я заливаюсь добрым смехом. — Ну правда же! Я не могу понять, как христиане, изучая историю да того же Ветхого завета или просто напросто древние общества или античную культуру, могут верить в Иисуса Христа? Особенно, когда ты читаешь Библию и понимаешь, что большая её часть — это рассказы о истории Аравийского полуострова или же альманахи древневосточной литературы.

— Милая, ну если до невозможности упростить, то следуя твоей логике, христиане верят в человека с задокументированными сверхспособностями, который жил треть мира назад? — он улыбается и поднимает глаза в небо, изучая его на предмет серых туч. — Какая же ты грубая и вульгарная по отношению к христианам! Это же не историческая истина — это последствия абстрагирования Бога, осложения концепта верований. Да, бесспорно, во многих обществах остаётся и вера в духов, в христианстве она тоже присутствует… Да нет! Можно даже заговорить совершенно с другой стороны, — восторженно заявляет адресат и хватает меня за обе руки. — Нужно поговорить о цивилизации и культуре, так как между ними постепенно происходит разделение, отчего предтечей установления христианства является платонизм. Христианство очень хорошо на него легло со своим понятием единого, единого которое манирует, и которое нам представляет что-либо в этом мире. Это представлено Отцом, что рождает Сына, и Святым Духом, который окутывает их. Это всё последствия развития цивилизации, так как духи перестали играть для нее какую-то роль, нежели справление культа. Это проще и лучше для развития государства. Можно вспомнить Цицерона, который говорил, что религия — есть культ почитания Богов.

— Христиане, получается, в ловушке цивилизационного развития. Твой ответ слишком теоретичен. Будто бы я не осознаю того, что религия даёт прикладную этику и поддерживает высокое положение человека за счёт влияния на его чувственную сферу познания. Но это доля религии, я же удивляюсь вере.

— А какой ещё ответ ты от меня ждёшь? Ничего не мешает следовать религиозным догмам, отрицая веру… Ты слишком много размышляешь.

— Много?

— Знаешь, я не вижу в тебе тот классический и привычный образ женщины, — ласково говорит он и неуверенным движением целует тыльную сторону моей ладони. — Ты отличаешься от всех других женщин, что я встречал. Ты умнее их. Ты очень изысканная. Я не могу в полной мере сказать, что