прибрать её к рукам, забраться ей в голову, заставить встать по правую руку от близнеца, но вместо этого тратит время на бесполезные ритуалы. Дайнслейф вздыхает, поднимаясь с её колен и позволяя себе крепко обнять принцессу. Он хочет больше, но пока, едва сомкнув руки на чужой спине, тут же отстранится.

Дайнслейф мягко усмехается, вспоминая чужое удивлённое лицо при их первой встрече здесь, вне руин Каэнрии, помнит как сам удивился, неожиданно глубоко втянув нежный запах, помнит как на секунды опешил, не заметив приставленного к груди лезвия, холодного вопрошающего взгляда зрака-звёздочки и мелкой дрожи, вызванной собственной пряной смесью.

Мак и ноготки поодиночке совсем неприметны и даже, в какой-то степени унылы, но вместе создают яркий и резкий аромат, с радостью бьющий наотмашь неподготовленные рецепторы.

Когда она была ребёнком, его заставляли свой запах скрывать. Они слишком ярко реагируют на всё вокруг и пугать их без повода нет никакой необходимости. Жизнь под землёй и так не сахар, чтобы перчить её резкими, внезапными порывами ярости или страха, ведь… Дети совершенно непредсказуемы и он убедился в этом на собственной шкуре.

Но всё-таки… Он был удивлён куда больше. Да, он помнит, что с клеймёнными особо не церемонились и не интересовались, да и сама она была слишком маленькой для того, чтобы выяснить кем она родилась, а наличия дефекта в глазу только давало лишний повод не думать об этом.

И всё-таки, им удалось поговорить обо всём, удалось разглядеть друг друга получше и хранитель понял, он действительно отсутствовал в чужой жизни слишком долго. Сомнений нет в том, что небо обошлось с нею довольно милостиво, отправив на порог дома тех, кто вырастил её в тепле и любви.

Любви столь чистой на фоне того, что воспринимается ею под землёй. И он невольно усмехался, осознавая насколько нежной она выросла. Нет, её руки по локоть в крови и работа рыцаря не позволяет быть неженкой, но… У неё отняли возможности недовольно фыркать и с чем-то не соглашаться, перестали требовать покорности, не терпящей и возмущённого вздоха. Ей позволили быть хоть капельку, но всё-таки счастливой.

А обречённым на гибель, под землёй счастья не полагалось. Не полагалось желаний и мечтаний, что делали волю к жизни более крепкой. Не полагалось воспоминаний, теплящих надежду где-то очень глубоко в сердце. И даже воля, в идеале, в самые последние мгновения жизни, должна быть в пыль стёртой в пыль, чтобы ничто не могло воспротивиться мучительной гибели у корней.

Мир под звёздами позволил ей любить, позволил дышать полной грудью и ласковыми порывами ветра заключил в крепкие объятия, обещая её никогда не бросать. И она верит тем, кто из ада её вытащил, верит каждому слову и взгляду, пусть и не молится.

Дайнслейф прекрасно осознаёт, она верит в архонта ветра. И пусть не шлёт заученных стихов молитвы в соборе и не поёт в его славу вместе с сёстрами, не шепчет ему о своих переживаниях и всегда хитро усмехается о выходящих из этого вопросах, но…

Её вера в том, что она всё ещё здесь, что защищает город божества и всем своим истерзанным сердцем любит его больше стёртой в пыль родины. Предпочитает роль его защитника принцессе огромного пепелища. И кровь на её руках — мерзкие выходцы из снежной, бандиты и те, кого должна была спасти её жертва. Но от своего прошлого она почти добровольно отказалась, цепляясь за объятия ветра и плечо одного пламенного человека.

Боль этого мира она принимает со смирением, прижимая руки к буйному сердцу. Боль этого мира — всего лишь невзаимная любовь, надежды на которую разрушила правда, надежды на которую сожгли титул и мерзкое клеймо под повязкой. Боль существования здесь — лишь раны, наносимые врагами, а не теми, от кого она ждала защиты.

А теперь она сама защищает врагов, с остервенением разрубая тельца созданий бездны и тех, кого извратила мутация, Теперь она сама палач для тех, кто желал лишить её жизни. Своё возмездие она несёт не колеблясь. И больше никогда и не подумает о том, чтобы вернуться к ним.

Но более, он не позволит ей этого. Не потому что он собирается её мести, не потому что она предала их, в своём желании жить…

— Когда мы встретимся в следующий раз, я не выпущу тебя… — спокойно говорит он, уходя в ночь с очередными крупицами чужого запаха.

— Почему ты так в этом уверен? — спросит Альберих, склонив голову в бок, а после стискивая зубы, в отчаянном желании заткнуть себе нос и в тысячный раз жалея о том, что слишком беспечно относится к своей омежьей натуре, так громко просящей о чужом присутствии, тем более, когда это смутно знакомый человек, связанный с чем-то далёким и тёплым, ничего ведь не произойдёт, если она на пару мгновений попросит его остаться?

Она себе в этом отказывает, всё ещё веря в то, что ей светят хоть какие-то отголоски солнечных лучей, беспощадно превращающие тело в тлеющие угли. Она сглатывает, одёргивая руки от чужого плаща. Она не позволит никому вернуть себя домой, в руины, сравниваемые с самыми затхлыми темницами под зданием рыцарского ордена. Она прикусывает губу и зажмуривает глаза, слыша шорох тяжёлых полов плаща. Рядом словно опустятся на колено, и она распахнёт глаза, почувствовав касание чужих пальцев к своей щеке. На мгновение серьёзный взгляд станет безумно тёплым, а губы сломаются в мимолётной улыбке.

— Это произойдёт совсем скоро, не сомневайтесь в этом, миледи… — скажет он, плавно проводя от челюсти, до запястья, осторожно притягивает то к лицу, и мягко костяшек губами касается, кончиком языка мазнёт по ним и отстраняется, хитро улыбаясь. — Когда мы встретимся вновь, вы не сможете более скрыться от меня… Потому что я заберу вас из объятий лживого ветра. И даже если вы чудом добьётесь взаимности от бушующего гневным пламенем Рагнвиндра, если он начнёт чувствовать к вам что-то помимо презрения и ненависти, он не сможет мне противостоять, слишком долго он отнекивался от вас, и если вам действительно хочется сохранить ему жизнь…

— Я не отступлю… — шепчет она, вырывая руку из чужой хватки и прищуривает единственный глаз, чуть мотнув головой, желая прочувствовать хоть что-то помимо удушающего запаха собеседника, что кажется, если был бы в силах, заставил бы ту подняться на коленях и щекой к бёдрам чужим прильнув, подобно кошечке ластиться умоляя лишь об одном…

— У вас нет выбора, Кэйа… — усмехается он, поднимаясь на ноги вновь, и глубоко вдыхая, разворачивается, оставляя ту наедине