Ненависть к людям в нём укрепил и развил ещё больше его личный секретарь или "референт", как называет он сам себя. Этот Епифанов — ему ровесник. Но прошёл не только школу высокого этикета и политической интриги, а ещё и хорошую жизненную школу. С ним — как с талисманом за пазухой, не пропадёшь. Так вот он, Епифанов, поставил в нём презрение к людям на идейную, можно сказать, основу. И предупредил: держать в повиновении народ и подчинённых можно лишь постоянным страхом и наказаниями. Эту истину знал, правда, и без него — в одной эпохе росли и воспитывались. Сам любил, чтобы боялись не одной его власти, но и голоса. А голос у него был отменный. Если бы крикнул, например, в мегафон с катера на Днепре, слышно было бы и в Японии. Но Япония, к сожалению, была далеко, и ему пока не подчинялась. Так что кричать и топать ногами приходилось на свою покорную область. Но, если уж топал в сердцах, то начинались землетрясения, почище японских.

Вот и теперь… Встретит Горяной плохо — быть в его районе трясению. Угодит — пройдёт тайфун мимо. От такой мысли стало даже весело: "Интересно, а шо будет, если изобразить щас, той, не тайфун, а цунами? Наложит Горяной у штаны, чи нет? Хуч бы раз хто…"

Однако, подъехав к Горяному на меже, Хозяин своё решение переменил. Зачем? Старается ж мужик. А завидев при нём улыбающуюся свиту встречающих, расползся в улыбке и сам: "Ого, перьями как оброс, сукин кот! Ну, прямо ж тебе, той, сокол…"

Горяной, поздоровавшись, ожидал в томительном напряжении. Лицо его вытянулось, и Хозяин, насладившись его внутренней мукой, показал пальцем себе за спину. Тогда мускулы на щеках Горяного дрогнули, ожили, блеснувшие радостью, глаза, и он хрипло проговорил:

— Васыль Мартыновыч! Може, примите нашу хлеб-соль на меже? Не побрезгуйте… — Лицо Горяного опять просительно застыло, опять побледнело и напряглось, и Хозяин проникся к нему сочувствием. Хоть и нелегко было вылезать из машины с таким пузом и телом, всё ж таки вылез. Сам виноват, что завёл этот обычай, а ломать его — не хотелось. Да и "химический комбинат" от трясения по дороге требовал уже, чтобы в него что-нибудь кинули. Поэтому милостиво разрешил:

— А ну, шо там ф тебя, показуй!

Горяной подал знак, и с грузовика мигом вспорхнули 2 нарядные дивчины в украинских костюмах с лентами. Одной из них подали сверху буханку хлеба на расшитом полотенце, другой — тарелку со стопкой коньяка и большим куском сочной, только что отрезанной, горячей индюшатины — в термосах берегли. Красавицы подлетели к Хозяину.

— Дорогый наш Васылю Мартыновычу! Спробуйтэ нашого хлиба из силлю… — Девушки склонились в изящном поклоне, протягивая подношения.

Толстые губы Хозяина дрогнули, снова расползлись в довольной улыбке, и у всех отлегло. Теперь начнёт шутить, и разноса не будет.

— Ну, за здоровье отаких дивчат, шо Горяной тут скрывает от людей! — поднял Хозяин рюмку и с удовольствием выпил. Утёр губы тыльной стороной ладони и по-казацки хукнув, приступил к индюшатине.

И сладкими показались ему и выпивка, и индюшатина, и девчонки, что поднесли душистый кусок, и сама жизнь — штука интересная, срамная, если разобраться. Потому что Хозяин поймал себя в этот миг на желании — смотрел исподлобья на девушку и думал привычно-похабное, что всегда лезло в таких случаях ему в голову.

Хозяин не видел, как уловил этот "исторический" миг фотокор из районной газетёнки — маленький, щуплый. Он пристроился с аппаратом "Зоркий" прямо перед Хозяином и успел его "щёлкнуть" с очень близкого расстояния.

Коньяк прошёл хорошо, и Хозяин посмотрел на рюмку, а потом отвернулся. Когда он вновь вернул голову на место, рюмка была уже наполнена, а рядом на тарелке стояла бутылка армянского. Вонючее село, райцентр паршивый, а достают же, черти!

Доставать он научился давно и сам. Правда, начинал для него все эти "дела" незаменимый Епифанов. Приносил прямо на дом свой портфель, набитый пачками хрустящих купюр, и произносил сакраментальную фразу:

— Прошу пересчитать, Василь Мартыныч! А это вот — кто и сколько… — На стол припечатывалась бумага с фамилиями и цифрами. И референт добавлял: — Можете проверить всех лично, кто и сколько… К моим рукам без вашего ведома — не прилипнет!

Знал уже и сам — не прилипало. Выдавал ему его "процент" за честность и отправлял с Богом. Впрочем, Господи, какая же это "честность", смешно даже подумать. Вот поэтому, видимо, и был шокирован в первый раз, когда увидал на своём столе этот жёлтый раскрытый портфель, набитый тысячами. Оторопело спросил:

— Это шо?

— Деньги.

— Вижу, шо деньги. Иде узял, спрашую?

— У областных торгашей. Это же у нас — государство в государстве! Миллионеры.

— И шо, отак лично тебе й дали? И, той… ведомость?

— Разумеется. Да вы — не переживайте, никаких свидетелей!..

— А за шо это они тебя так люблят, шо дают отакую кучу?

— Дают — не мне, — объяснил референт. — Это — для вас. А меня — угробят, если я хоть каплю присвою.

— А как это называется, ты знаешь?

— Разумеется. Ну, и что? В Москве и Киеве — тоже знают, как называется. Но тоже берут.

— Шо там делают у Москве и у Киеве, я не знаю. А от, шо исделал ты, друже, той… даже не узяточничество, а — вымогательство! От и ответь мине: я тебя об этом — просил?

— Разумеется, нет. Но и я — клянусь вам честью! — ничего не вымогал ни у кого и, от вашего имени, не требовал.

— Значит, той, они — самы?..

— Разумеется. Они это делают давно. Началось — ещё до вашего предшественника.

— А чому они увэреные, шо я — тоже буду в них брать?

— Да нет, как раз — не уверены. Но, если им это вернуть, — референт кивнул на портфель, — сразу убьют.

— Кого?

— Сначала меня, разумеется. Потом дотянутся и до вас. У них — и милиция своя, и убийцы наёмные есть. Говорю же вам — миллионеры!

Заметил ему без особой уверенности:

— Миня — охраняють…

Епифанов чуть не рассмеялся, аж трясло, мерзавца, от ехидства:

— Кто? Этот общипанный петух, который провожает вас на работу?

— Та хотя бы и он. Всё-таки ж, генерал!

— Да он на унитаз без посторонней помощи не умеет, ваш генерал! На что он, и вся его дурацкая служба, годятся? Как будто, не знаете.

Дело осложнялось. Спросил почти растерянно:

— Ну, й шо ж ты предлагаешь