Якова Свердлова, Ленин лично присутствовал при этом злодействе, а затем поставил Свердлову… памятник в Москве.

Горяной испугался: Хозяин с таким настроением легко забывался, и мог выместить зло на тех, кто под рукой. Поэтому срочно заговорил о другом, сокровенным полушёпотом:

— Васыль Мартыновыч! А какая е в нас щас новая заведуючая у гостинице! — Горяной закатил глаза. — Баба, я вам доложу, оближете пальчики!

— Ты мине про баб — постой! — оборвал Хозяин. — Ему про идеологию, а он — про баб! Шо за коммунисты пошли, прямо не знаю! Кроме баб, й думать ни об чём не хотят. Шо я — один за вас усех должен об этом думать?

— Та в нас, вроде ж, нема таких, шоб… Усё спокойно, — стал оправдываться Горяной. — Был один стихоплёт, так и той оказался малограмотным.

— Малограмотным? Они, вражины, пограмотнее нас с тобой! Такую враждебную идеологию проводят, шо й не заметишь. А усё — из того "Нового мира" йдёт! Я б его… уместе с тем Твардовским!.. Головы знимать надо, а не цацкаться! Сволота. От и плодятся… — Хозяин помолчал. — А заведуюча, той, молодая?

— Молодая! — живо откликнулся Горяной. — 30 лет. Чернобровая, з соком!

— Задница, как?

— Е, е й задница! — авторитетно заверил Горяной. — Задница — шо надо. У норме задница, будете довольны. А "Новый мир" на следующий год — вы в моём районе не найдёте даже в библиотеках! Та й поэтов — не было у нас, и не будет. Мы их — не печатаем!

— Правильно делаете. Налей-ка там…

— А эту… заведуючу — Лидкой, Лидой звать, Васыль Мартыновычу! — Горяной протянул Хозяину рюмку, из другой выпил сам. — Нет, не печатаемо. Редактором у меня, вы ж знаете — Антон Сало. Суворый мужик, стихов не любит. Поэты в нёго — долго не задержуються в кабинети. Раз-два, и йди. Лучше ж передовицу лишнюю брехнуть или там портрет передовика, чем стихи. Один вред от них.

— Идеология — это тебе портрет области! — важно сказал Хозяин. — Какая идеология, такие и мысли. На идеологию — я поставил у себя Тура: у него нюх на антисоветчиков! А ещё — завтра мине встречать друга. Уместе в институте когда-то учились.

Высокое начальство, обогнав всех на своей "Волге", скрылось из виду, продолжая ревизию идеологии из женских задниц, а фотокор районной газеты Семён Кошачий, худой язвенник 48-ми лет, бывший фронтовик, попросил шофёра грузовика остановиться возле типографии и, когда приехали, пошёл проявлять плёнку. По дороге он радостно думал: "Завтра и портрет можно дать! А текстовочку сделаю такую: "Наш дорогой Василий Мартынович осматривает поля Царичанского района".

Плёнку он проявил быстро, отрезал нужный кадр, высушил и сунул его в увеличитель, добиваясь увеличения покрупнее. Снимок удался — был чёткий, сочный, все морщинки видать и выражение глаз.

Радуясь удаче, Кошачий выключил в лаборатории свет, включил красный фонарь и вскрыл чёрный пакет с фотобумагой N4 — другой не было. Быстро подобрал экспозицию и проявил в ванночке один лист, другой, третий. Проявитель работал, как зверь, бумага была чувствительной, и фотокарточки получились ещё резче, чем проекция на белом листе, когда примеривался.

Довольный работой, Кошачий закурил, выбрал карточку получше и положил сушить. Хотел сначала отглянцевать, но решил, что долго придётся сидеть, и терпеливо ждал, когда высохнет так, без глянцевания.

Часа через полтора Кошачий был уже в цинкографии и разговаривал с цинкографом Петренко. Тот, разглядывая снимок, бормотал:

— Зря так сильно увеличил, зерна много, да и крупное.

— А ретушёр на что? — вопросил Кошачий, задетый за живое.

— Ладно, — вздохнул Петренко, — подправим.

Ретушёром в типографии работал парнишка 19-ти лет, сын местного художника-пьяницы. Паренёк он был старательный, но нигде ремеслу своему не учился, вкус у него был посредственный. Главным в снимке, по его понятию, была чёткость изображения — чтобы не было "тумана".

— Павлик, цэ трэба зробыты срочно, — наставлял парнишку Петренко. — Хозяин! — поднял он палец.

— Зроблю! — заверил болезненный Павлик, разглядывая фотоснимок. — В лучшему выгляди будэ.

— От и действуй! — Петренко отдал парнишке снимок и похлопал его по плечу. А когда Павлик вышел, добавил для Кошачего: — Хороший хлопец! В армию хочет, а его не берут. И плоскостопие, и вообще невдалый.

Старательный Павлик принялся за работу немедленно. Достал кисточку, белила и стал закрашивать и наводить линии там, где ему подсказывала интуиция. Через 20 минут портрет был отретуширован.

Остальное доделал цинкограф Петренко. Переснял карточку на пластинку и протравил её кислотой. Но отвлёкся и малость перетравил. Однако решил, что не беда, сойдёт, и отдал клише плотнику. Тот насадил его на колодочку и передал печатникам.

Утром вышел тираж газеты с портретом Хозяина на первой полосе — чётким, большим, без полутонов. В огромном лице Хозяина было скотство, похоть. И ракурс был ужасный — получилась морда борова с тройным подбородком. Там, где положено, красовался, разбухший от частых выпивок, нос. Щёки были похожими на жирные ягодицы, над которыми нависали лохматые дуги бровей, и светились похотью кроваво-бычьи глаза. Всё лоснилось от пота, шеи не было — сразу шли плечи. Толстые губы казались вывернутыми, как у негра. И всё это на плохой газетной бумаге. Хозяин казался небритым, с тяжёлого перепоя и очень похожим — как живой, только увиденный словно бы в подлое увеличительное стекло.

Откуда было знать Кошачему, Петренко и старательному Павлику, что портреты Хозяина разрешалось делать лишь единственному в городе фотографу, и талантливому ретушёру, которые делали всё профессионально. Фотограф ставил специальный мягкий объектив — ни морщин видно не будет, ни пор на лице; заряжал аппарат специальной плёнкой — тоже мягкой, немецкой; выбирал нужное расстояние — выверенное; знал лучшие ракурсы, с которых Хозяин сразу "худел" и очеловечивался; проявлял плёнку в лучших растворителях, чтобы не было зерна; печатал на лучшей бумаге, добиваясь выразительных полутонов, не перепроявлял. А ретушёр "обрезал" щёки Хозяина ещё раз, доводя их до требуемого размера; где нужно — что-то подчёркивал, где не нужно — что-то ослаблял. После чего портрет переснимали в лучшей цинкографии города, и лучшие печатники устанавливали клише ровненько, приправляли краску, и печатали тираж на лучшей газетной бумаге. Хозяин после этого выглядел со страниц газет похожим на нормального человека.

Здесь же, в бедной районной типографии с её кустарями-одиночками, третьесортным оборудованием и материалами, получился похотливый зверь, сексуальное чудовище. Однако ни редактор газеты Антон Сало, ни автор портрета Семён Кошачий, и никто из других сотрудников газеты ничего худого в портрете Хозяина не обнаружили, и газету не задержали. Хозяин с их точки зрения был похож, портрет дали крупно, на первой полосе — всё правильно.