Роскошные бегуны были запряжены в ряд: средняя пара, почти так же, как в современном кабриолете, пристегнута к дышлу, шпильки которого были сделаны из золоченой стали, а две боковые лошади, приводившие повозку в движение посредством одного общего ремня, прикрепленного к обоим концам оси, могли свободно направлять свои движения куда угодно и сколько угодно брыкаться. И они, по-видимому, воспользовались своей свободой, как только было возможно.

Раб поднялся в ту минуту, когда одна из лошадей, встав на дыбы, прянула в сторону при виде неожиданного лица и, частью от страха, частью по дикости, громко фыркнула. Когда повозка проезжала мимо раба, ось задела его тунику, и возница, раздраженный беспокойством коней, или, может быть, просто, по нахальству, свойственному фавориту знатного человека, изо всей силы стегнул его своим хлыстом. Кровь закипела в бретонце от негодования, но с быстротой молнии его сильная рука предупредила удар и ремень закрутился за его ладонь. Он проворно вырвал оружие из рук кучера и уже готов был с лихвой отплатить ему за оскорбление, но остановился при виде невнушительной наружности своего оскорбителя.

— Я не сумею ударить девчонку! — презрительно крикнул раб, бросая хлыст внутрь повозки, к ногам пышно разодетого патриция, который, сидя в ней, забавлялся неудачей своего кучера с весельем, свойственным господину, потешающемуся над своим подчиненным.

— Славно сказано, ай да герой! — смеясь, воскликнул патриций и прибавил надменным и вместе с тем шутливым тоном: — А, ей-ей, я много не поставил бы за того, с кем ты схватишься. Клянусь Юпитером, у тебя руки и плечи Антея. Чей ты, приятель, и что ты тут делаешь?

— Кабы я был на земле, я бы хлестнул его снова и на этот раз поудачнее! — вставил пришедший в азарт кучер, красивый юноша лет шестнадцати. Длинные, развевающиеся по ветру волосы его и богатый ярко-красный плащ выдавали в нем любимого и избалованного служителя. — Смирно, Сципион! Стой, Югурта!.. Ну, теперь лошади будут брыкаться по крайней мере час, повидавши такую отвратительную рожу.

— По-моему, Автомедон, тебе лучше оставить его в покое, — заметил господин, смеясь во все горло над досадой, написанной на лице его любимца. — Я бы советовал тебе для твоей же пользы поскорей удрать от человека с такой пастью, все равно как от быка, у которого на рогах клок сена. Ну разве ты не видишь, мальчуган, что он тебя проглотит за один раз? Только сумасшедший будет драться без уверенности, что ему удастся поколотить противника, не размозжив своих кулаков! Но что ты тут делаешь, приятель? — повторил он, снова обращаясь к рабу, который стоял, меряя допросчика безбоязненным, хотя и почтительным взором.

— Мой господин — твой друг, — отвечал он, — и ты ужинал с ним в последнюю ночь. Впрочем, не надо быть слугою Лициния и проводить свою жизнь в Риме, чтобы знать трибуна Юлия Плацида.

Усмешка польщенного тщеславия озарила лицо патриция, когда он выслушивал этот ответ, и теперь его лицо приняло одновременно хитрое и злобное выражение.

Всегда бесстрастное, это лицо было почти красиво, отличалось удивительной правильностью и озарялось рассудительным спокойствием, близким к рассеянности. Но когда он был возбужден каким-нибудь мимолетным впечатлением — что случалось иногда, хоть и редко — в усмешке, освещавшей его лицо зловещим пламенем, было что-то поистине дьявольское.

Раб был прав. Среди всех знатных лиц, толпившихся и теснившихся на улицах Рима в этот бурный период, ни одно не пользовалось такой известностью и не вызывало столько угодничества, лести, почета, ненависти и недоверия, как обладатель золоченой повозки. Теперь было не то время, когда можно быть прямодушным, не тот момент, когда можно не знать числа врагов или чуждаться друзей. Со смерти Тиберия императоры сменяли друг друга с ужасающей быстротой. Правда, Нерон умер от своей собственной руки, стараясь избежать справедливого возмездия за свои неслыханные преступления и пороки. Но его предшественник был устранен отравленными грибами, а наследовавший ему старик пал под ударами мечей гвардии, учрежденной им для того, чтобы отвратить насилие от своей поседевшей головы. Затем новый самоубийца передал порфиру Вителлию. Трон цезарей быстро сделался синонимом эшафота, и над царственной диадемой грозно дрожал дамоклов меч на такой тонкой нити, как никогда ранее.

Когда грозные политические конвульсии терзают государство, еще ранее дошедшее, так сказать, до степени кипения вследствие порока и всеобщего растления, тогда, по естественному закону, наверх всплывают нравственные подонки. Людям самым беспринципным, готовым всецело повиноваться своим инстинктам грабежа и наживы, удается достигнуть некоторой невысокой славы, некоторого сомнительного и непрочного успеха. В царствование Нерона, быть может, было только одно средство добиться расположения двора: нужно было только постараться сравняться с императором в жестокости и пороках. Дворец цезаря сделался тогда пристанищем беззакония и полной разнузданности. Сикофант, который по своей грубой чувственности весьма легко мог стать на один уровень с животным, открыто проявлявший свою утонченную дьявольскую жестокость и растление недужного сердца, на одно мгновение становился первым фаворитом своего владыки. Чтобы сделаться другом и советником цезаря, нужно было только быть непристойным, наглым, ничтожеством, человеком обжорливым и изнеженным, иметь увенчанный розами лоб, омраченный вином мозг и обагренные кровью руки. Изумленный народ в тупом ужасе чего-то ждал, смотря на то, как чудовище от одного бесчинства переходит к какому-либо новому ужасному празднику, готовит какие-нибудь замысловатые, многосложные пытки, какие только может вынести существо человеческое, или новый адский опыт, какой только может выстрадать тело, прежде чем душа улетит из своей темницы. И все это совершалось не над одной, но над тысячью жертв! Народ ждал, дивился и спрашивал себя, что же делают боги, видя, как божественное мщение спит перед лицом таких злодеяний.

Но день возмездия наконец наступил. То сердце, которое не мог смягчить призрак умерщвленной матери, не мог растрогать жребий беременной жены, убитой ударом ноги бесчеловечного супруга, это сердце ослабело, когда почувствовало приближение нескольких отчаянных солдат, и тиран, столь часто со смехом смотревший на текущую в амфитеатре, как воду — кровь, умер от своей собственной руки, умер так, как жил, убийцей и трусом до конца.

И с этой поры двор сделался местом, где всякий смелый и потерявший совесть человек мог быть уверен в успехе. Теперь на императорском троне сидел сибарит и обжора, когда-то сильные способности которого были притуплены и разрушены излишествами. Тело его опухло, глаза помутнели, силы были парализованы, и мужество исчезло под теми же влияниями. Дельный государственный муж, лукавый царедворец и счастливый воин поглощен был теперь только одной страстью, имел только одну цель, в которой сосредоточивалась вся его нравственная и физическая энергия, — он хотел только чудовищно есть, безмерно пить и допытываться, какими средствами может быть возбужден и раздражен пресыщенный аппетит, чтобы можно было есть и пить снова.

При таком властелине всякий человек, который помимо склонности к застольным наслаждениям обладал и хорошо развитым мозгом, хладнокровием и деловитостью, мог быть уверенным в достижении значительного влияния. Император высоко ценил того, кто освобождал его от хлопот о делах, кто собственным примером подзадоривал владыку к его грубым наклонностям. Немалую услугу Вителлию делал тот, кто мог покинуть оргию и отдать необходимое распоряжение по случаю непредвиденного затруднения, которое усыпленный рассудок цезаря не мог ни понять, ни разрешить.