Плацид не пробыл еще и месяца при дворе, как ему уже удалось заслужить императорское благоволение.

Необыкновенна была история этого человека. Патриций по происхождению, он воспользовался влиянием своей фамилии для получения военных степеней и еще в молодости достиг звания трибуна в Веспасиановой армии, занимавшей в то время Иудею. Никто не отдавался более полно и всецело наслаждениям азиатской жизни, чем Плацид, но при этом он обладал и многими достоинствами, необходимыми для солдата. Личная отвага или, вернее, беззаботность в отношении опасности являлась одним из замечательных его достоинств. Быть может, это достоинство составляет отличительную черту подобных ему людей, которые, обладая величайшей энергией и жизненностью, в то же время отличаются необычайным хладнокровием и самообладанием. Никогда трибун не представлял такого прекрасного зрелища, как тогда, когда все вокруг него было в тревоге и замешательстве. Однажды, при осаде Иотапаты, когда иудеи защищались с отчаянной энергией, отличающей этот отверженный народ, Плацид обратил на себя внимание Веспасиана хладнокровием и находчивостью, благодаря которым ему удалось спасти от смерти целый отряд солдат с их центурионом на глазах самого полководца.

Манипула, или, выражаясь современным военным языком, крыло когорты, находившейся в ведении Плацида, бежала на приступ, и первый центурион, в сопровождении вверенного ему отряда, был уже на стене, покрытой защищающимися. На осаждающих летели со стен стрелы, дротики, огромные камни, орудия, всевозможные снаряды и даже расплавленный свинец и кипящее масло. Прикрытый подвижным навесом, вождь колонны подвел свой таран к самой стене, а сзади, при помощи канатов и блоков, надвигалась огромная машина. Между тем иудеи, воспользовавшись моментом, успели привести в движение колоссальную глыбу гранита прямо над навесом и теми людьми и наступательными орудиями, которых он защищал. Еврейский воин в блестящих латах, держа одной рукой рычаг, приспосабливал его к колеблющейся громаде. Еще мгновение, и она обрушилась бы на головы осаждающих и похоронила бы весь отряд под своей огромной тяжестью. Со своего места, отмеченного орлом, трибун наблюдал за движением этих людей с тем вялым видом, какой у него был обыкновенно. Даже в этот критический момент лицо его не изменилось и голос, каким он передал стоявшему направо трубачу приказ трубить отбой, оставался спокойным и совершенно ровным. И хотя он вырвал лук у парфянского союзника, который лежал мертвым у его ног, с такой быстротой, какая почти недоступна самому искусному стрелку, однако в его движении не видно было никакой торопливости. Он уставил стрелу на тетиву, и в мгновение ока, когда гранит еще колебался на самом краю укрепления, стрела уже дрожала в промежутке между латами воина, вооруженного рычагом, и опасный враг лежал на стене в предсмертных судорогах. Прежде чем другой защитник мог занять его место, осаждающие отступили назад, увлекая с собой таран и прикрывавший его навес, а трибун, возвращая лук в руку убитого парфянина, спокойно проговорил:

— Одна спасенная рота стоит сотни наемников… Варвар, по крайней мере, самый главный из моих центурионов и храбрейший солдат в моей манипуле!

Веспасиан не способен был забыть подобный пример хладнокровия, и Юлий Плацид с этого дня был предназначен к повышению.

Вместе с отвагой трибун был одарен ловкостью тигра; отчасти он обладал даже красотой этого животного, и в нем было много черт, свойственных кровожадной природе последнего. Доблестный солдат считал бы унижением при каких бы то ни было обстоятельствах играть двойственную роль, но Плацид смотрел на всякое дело, способствовавшее его возвышению, как на почтенное. Этот счастливый игрок бесстыдно обманывал всех в Риме той горячностью, с какой он играл роль человека преданного наслаждениям, тогда как сам не упускал ни малейшего случая снискать расположение многих беспокойных умов. А в царственном городе было так много этих людей, вполне готовых сделаться его сторонниками, лишь бы добиться анархии и беспорядков. Погружаясь с головой в сумасбродства и наслаждения развратного двора, соперничая с цезарем в расточительности и превосходя его в оргиях, он не допускал ничего такого, что могло бы выдать его честолюбивое стремление, более серьезное, чем стремление выделяться в каких-нибудь пустяках, и могло бы возбудить подозрения в том, что он не только думает о пирах, роскоши и модных сумасбродствах, но и таит гораздо более глубокие намерения. Между тем, в этом сильном уме слагались планы и скрывались мысли настолько пылкие, что от них могли бы завянуть розы, украшавшие его чело.

Может быть, капля греческой крови, текшей в его жилах, присоединяла в нем к отваге и терпению римлянина ту изворотливость, какая свойственна заговорщику и интригану. Это происхождение сказывалось в его словно выточенных чертах лица и во всем телосложении. В его характере, как говорилось, было сходство с тигром, и в движениях видна была гибкая грация этого животного. Он был немного выше ростом, чем его соотечественники, но все его тело отличалось удивительной пропорциональностью, говорило о силе, соединенной с ловкостью и выносливостью. Если бы он был захвачен, как Милон, он выпутался бы из своего критического положения с гибкостью змеи. Что-то напоминающее гада было в его маленьких сверкающих глазах и в перламутровой белизне кожи. Всякая женщина, достойная этого имени, с отвращением и презрением отвернулась бы от этого взгляда, сколь бы он ни был блестящ. Несмотря на всю его красоту, ни один ребенок не осмелился бы с доверчивостью смотреть ему в лицо. Правда, мужчины мимоходом оглядывались на него, но гладкий лоб и злобный, отталкивающий взгляд не могли вызвать их симпатии. Люди же трусливые и суеверные испытывали при виде его дрожь, отступали назад и отворачивались от него, боясь дурного глаза.

И, однако, в своей ослепительно-белой тунике, в ожерельях из золотых звеньев, в поясе, украшенном драгоценными камнями, в вышитых сандалиях, в темно-фиолетовом, почти пурпуровом плаще с широкими складками Юлий Плацид не был недостойным представителем своей эпохи и своего сословия и мог служить верным образцом богатого и сумасбродного римлянина.

Таков был человек, стоявший в своей повозке у дверей Валерии и скрывавший под маской беспечности сильное нетерпение узнать новости от своей повелительницы.

В первый век империи римская аристократия горячо увлекалась культом Меркурия, бога изобретательности и плутовства. Это объяснялось не тем, что свойства, вообще приписываемые этому богу, наиболее способны были вызвать уважение и поклонение, но просто той случайной популярностью, какую он приобрел в эту эпоху, когда художественный пантеизм нации управлял общественным мнением и когда даже боги входили в моду и выходили из моды, как платье.

Под портиком Валерии, как и во многих других богатых домах, стояла превосходная статуя Меркурия. Он был представлен в виде юноши с грациозно-соразмерными атлетическими членами, несущегося на одной окрыленной ноге, в широкополой шапочке на голове и с кадуцеем[3] в руке. На лице статуи были написаны ум и энергия, и вся она казалась воплощением идеала деятельности и силы. Она была установлена на четырехугольном мраморном пьедестале, прямо напротив дверей. Раб в смущении скрылся за этим пьедесталом в ту минуту, когда внутри дома показалась толпа девушек, появившихся в ответ на оклик Юлия Плацида, все еще находившегося в своей повозке.