обо мне позаботиться, а мне — некого оплакать из недавно почивших: Каз оказался таким бессердечным негодяем, что я уже подумывал, как бы стащить у него деньжат и сбежать.

Вновь подтянув штаны, полные камешков, набитых туда стихией, я окинул взглядом то, что осталось от человека, ради которого я преодолел пол-страны. Потом потянулся вперед, стараясь не задеть окровавленную мачту, и ощупал карманы мертвеца. Не отыскав в них ничего, кроме амулета — кроличьей лапки на удачу, — я, охваченный еще одним ураганом — взрывом собственной ярости, начал пинать тело, и делал это так неистово, что ко мне вернулся дар речи. Я бил Каза ногами и проклинал его, серые небеса, черный океан, гнилостный воздух, матушкиного драгоценного Иисуса и его Отца — Всемогущего и жестокого — пока не поскользнулся и не упал на спину, подставив лицо мелкой мороси с неба. Тут-то дамбу внутри меня прорвало: я разрыдался и рыдал долго и безутешно, словно маленький мальчик, которому некуда идти. Впрочем, им я и был.

Наконец я поднялся, натянул сапоги, подвязал штаны обрывком веревки от лодки и вернулся к причалу.

Я сидел и в отчаянии смотрел вдаль, наблюдая, как к бухте один за другим приближаются искалеченные корабли.

И вдруг увидел жирафов.

К причалу подошло грузовое судно, основательно побитое непогодой, и началась разгрузка. Сам не помню, как вскочил на ноги и кинулся туда. Помню только, как стоял среди экипажа, одетого в форменные синие комбинезоны, и дивился происходящему. Прямо передо мной — под стрелой подъемного крана, который только-только снял их с палубы, точно кипу шин, — висело два жирафа! Один был живой, он покачивался в потрескавшейся, но по-прежнему целой клетке — величественное создание, огромное, точно дерево. Второй безжизненно раскинулся чуть ли не по всему причалу, а клетка расползлась кругом, будто мехи аккордеона.

В ту пору про жирафов мало кто знал, но я, успев немного проучиться в школе до начала бурь, видел их на картинке и потому знал, как называется это чудо. Глядя на поверженного гиганта, я был уверен, что смотрю на самый настоящий жирафий труп… Но тут он открыл глаз цвета печеного яблока и уставился на меня. От этого полного муки взгляда по моей юной спине побежали знакомые мурашки.

Я, мальчик с фермы, знал о животных все. Некоторые из них помогали в работе, другие давали молоко. Одних полагалось есть, в других стрелять, и точка. Я рано уяснил, что не стоит привязываться к поросенку, ведь уже очень скоро отец заставит тебя возблагодарить Господа за возможность съесть малыша целиком — не считая визга. Даже за то, что подкармливаешь бродячих собак, можно было схлопотать: нечего красть еду у семьи.

«Да что с тобой такое? Это же просто животное!» — часто повторял папа. Любить их — непозволительная слабость, ежели ты уже не дите малое, да и потом, по меркам геенны огненной даже самый страшный двуногий злодей куда лучше любого бездушного четвероногого — так меня учили. Вот только стоило мне заглянуть зверю в глаза, как я всякий раз видел в них столько души, сколько не находил ни в одном человеке, и когда мы встретились взглядом с тем жирафом, лежащим на досках, мне вдруг стало больно дышать. Глаз перестал вращаться и посветлел — я уже не раз видел такое у других зверей за миг до того, как отец решал, что с ними сделать: съесть, похоронить или сжечь. Я шагнул ближе, хотя понимал: моряки, которые и сами едва дышали, вот-вот оттеснят меня назад, где мне и место.

Удивительно: но они вдруг расступились, точно воды Красного моря — темно-синие, как их комбинезоны.

Прямо на нас надвигался блестящий, новенький тягач с прилаженной сзади хитроумной штуковиной, которой гордился бы сам Руб Голдберг[5].

По форме она напоминала приземистую букву «Т» и походила на самодельный двухэтажный товарный вагон, завалившийся вдоль всей грузовой платформы. Вверху были деревянные оконца, внизу несколько дверок, а с каждого бока — по лесенке. Я едва успел отскочить в сторону, прежде чем водитель — простоватый с виду малый с оттопыренными ушами и так густо напомаженными «Даппер-Дэном» волосами, что хватило бы и на смазку двигателя, — ударил по тормозам.

Пассажирская дверь распахнулась, наружу выполз морщинистый мужичонка, чье лицо больше напоминало морду мула. Все эти годы я звал его Стариком — но теперь, когда пишу эти строки и когда мне куда больше лет, чем ему тогда, могу вас заверить: Старику было немногим больше пятидесяти. На мужчине были мятый пиджак, белая рубашка, пожелтевшая от времени, печально обвисший галстук. Пальцы одной руки были крючковатыми, точно ветки, а затылок прикрывала шляпа федора — она казалась до того потрепанной, что даже сложно было понять, какой она была раньше: с плоской тульей или с высокой, украшенной впадиной.

Хлопнув дверью, Старик заспешил в сторону капитана порта, обладателя густых бакенбард, издали помахавшего ему парой телеграмм. Но затем решительно прошел мимо, устремившись к жирафам, точно на всей пристани для него никого больше не существовало.

Сперва он подошел к неразвалившейся клетке, в которой стоял, раскачиваясь из стороны в сторону, самец, и начал с ним разговаривать, понизив голос; казалось, он сообщает зверю какую-то тайну. Жираф замедлил движения. Потом Старик потянулся к нему и ласково погладил, после чего животное и вовсе перестало раскачиваться. Затем старик опустился на корточки рядом с самкой, лежащей на досках, и начал с ней такую же беседу. Та задрожала. Старик просунул руку между поломанных прутьев, коснулся ее шерстки и, пока она лежала, неподвижно, точно бревно, гладил своей крючковатой рукой ее большую голову. Самочка закрыла глаза. На мгновение воцарилась такая тишина, что слышно было только тяжелое жирафье дыхание, успокаивающий голос Старика да шум волн, бьющихся о причал.

Капитан порта, тяжело ступая, приблизился к Старику и замахал у него перед носом телеграммами. Старик взглянул на одну из них и швырнул ее на землю — с яростью, которая была мне так знакома, — это тоже был человек с характером, да еще каким!

Тут из домика, где размещалось портовое начальство, вышел капитан корабля — лицо у него было в кровоподтеках, форма порвана, — и матросы в комбинезонах, все как один, повернулись к нему.

Старик уставился на капитана.

— Это ты убил моего жирафа?!

— Уважаемый, — начал капитан порта, — эти люди потеряли в море своих товарищей и чудом доплыли до берега, а уж со зверюшками вашими или нет — вопрос второй, вы же с этим не станете