же, как Петр, рак-отшельник. Леня подвел машину ближе к Лободе, не без труда втащил Петра. «Направо, налево, прямо... — заговорил Лобода смятенно, когда машина тронулась. — Направо, нале... пря...» — осекся он на полуслове и, уронив голову, уснул. К счастью, машина стояла уже у глинобитной ограды деда Гриши. Дед увидел Петра, сокрушенно качнул головой: «Эко, она его... ушибла!» Не искал слов — «она». Не иначе, дед говорил о Лёлюшке.

Странно прожил Петр эти семь лет, и не только потому, что был один. Выстроил полгорода, а обитал в глинобитной халупе на Набережной, в доме поселил полоумную старуху, которая ходила на базар с клюкой и кормила его горелым мясом. Из всех увлечений у него осталось одно — Кубань, заплывы по гудящей ее воде, через перекаты и волны, как прежде, в необычное время: на утренней заре, в предрассветные сумерки, в полночь... Да, при полной луне, когда вода Кубани становится серо-стальной, вдруг посреди русла, на волнах, возникает плывущий человек... «Тигр поплыл...»

Вот и этот дом с крышей козырьком, с узорами...

...Леня взглянул на Петра, но и теперь тот не поднял хмурых своих очей, так доехали почти до вокзала. Кого он встречает все-таки?..

— Поставь машину, Леня, под этой белолисткой и жди меня, — сказал Петр, когда показались огни привокзальной площади.

— Может... довезти вас до вокзала и вернуться? — посмотрел на Петра Леня.

— Нет, сам дойду.

Лобода хлопнул дверцей и исчез в боковой калитке. «Наверно, пойдет к вокзалу по рельсам, — подумал Леня. — Не хочет, чтобы его видели».

И вновь память подтолкнула Леню к Лёлюшке. Даже странно: чего так?.. Уже наступал октябрь, и весь город запорошили опавшие листья, да и воздух был напитан их горьковато-знойной пылью. По Красной шла ватага десятиклассников. В своих негасимо белых рубашках они угадывались издали. Саня и Лёлюшка были с ними. Саня играл на своем аккордеоне, а ребята пели негромко, но складно — у них хорошо получалось. На полпути от площади до прикубанской кручи остановились. Навстречу шагал Петр. Он подошел к Лёлюшке и пожал ей руку как-то простодушно-ласково. И она ему ответила прямым и сердечным пожатием. А ее сверстники растерялись, мигом пропала их смелость. И Петр даже смешался — у него и мысли не было обижать парней. Больше того, хотя бы на миг ему захотелось сравняться с ними, спуститься со своего почти заоблачного высока, каким были его двадцать семь лет, до их восемнадцати. Петр понял все это на одну секунду раньше, чем успели разбежаться ребята. Он достал коробку «Пальмиры» — в городе знали, что он курит только эти, — и, распечатав ее, протянул ребятам. Их застенчивость точно рукой сняло. Только Саня Коваль не тронулся с места. Он продолжал стоять поодаль. «Бери, Коваль...» — произнес Петр и поднес ему папиросы. «Я закурю, — сказал Саша, — а ты пока сыграй за меня». Сказал и протянул аккордеон. Парни захихикали: в самом деле это было смешно — аккордеон в руках Петра. Нет, смешнее нельзя было придумать. Парни засмеялись, а Петр оглядел их своими пасмурными очами. Казалось, еще секунда — и он взорвется. Видно, ребята почувствовали недоброе — мигом отпрянули. Но Коваль остался, и Лёлюшка осталась. Она поняла: только в ее силах предотвратить взрыв. Поняла и встала между Петром и Саней, взяв их за руки. «Пошли!» — произнесла она, смеясь, и они пошли... Они шли втроем, и Саня как ни в чем не бывало играл на своем аккордеоне. «Вот мы гуляли сейчас и говорили, — сказала Лёлюшка, чтобы наладить какой-то разговор, — кто куда пойдет учиться... Хочу быть ихтиологом... люблю рыбку... под красным соусом!» — «Ничего не знаю вкуснее рыбы!» — откликнулся Петр, ему тоже хотелось наладить разговор — он был человек разумный и не любил ссор. А Саня в ответ нажал на клавиши — у него хорошо получалась «Подруженька», а потом вдруг сомкнул мехи, прямо и недобро взглянул на Лёлюшку. «Помню сказку... Лёлинька, — он ее так называл — Лёлинька, — про Арлекина и его подругу... Всю жизнь в дороге. Он играет, а она ходит с кепкой по кругу. Хорошо! Нет жизни мирнее, нет любви тише и красивее. Арлекин и его подружка!» А Петр взглянул на него и лаже не усмехнулся. «Понимаю... Ты хочешь срезать угол! — задумчиво заметил Петр. — Но ведь у нас углы... не режутся... Хотя, быть может, соблазнительно... срезать угол и прийти к цели до срока», — добавил он, усмехнувшись. Вот ведь отыскал словцо — «угол».

Сказал и взглянул на Саню, взглянул и, возможно, подумал: везет же некоторым. У Сани не было ни ямочек на щеках, ни родинки, ни яркого румянца. И все-таки он был хорош: эти его серо-синие очи с такими густыми ресницами, не ресницы, а веера! И вдобавок ко всему... аккордеон! Да разве тут устоишь!.. Ничего не скажешь: щедра природа! Но они смогли дойти только до кручи. Коваль высвободил свою руку и ушел. «Саня, куда ты?» — окликнула его Лёлюшка, но он не оглянулся.

Что она думала, когда шла, взяв за руки Петра и Саню? Быть может, уже тогда она решила, на ком остановить свой выбор. В самом деле, на ком? Как хорошо сообщить чуть-чуть веселости и просто радушия Петру, отняв это у Сани, и больше строгости, а может, даже и серьезности прибавить Сане, чуть-чуть обделив этим Петра. Но Петр оставался Петром, а Саня — Саней, и ничего нельзя убавить у одного, и ничто не мог принять другой. В общем, были день и ночь со своими точными пределами света, да только трудно сказать, кто являл собой день и кто ночь. Но одно несомненно — Коваль, как понимал Леня, ей был больше по сердцу: в Ковале больше Лёлюшкиного света, с Ковалем она, пожалуй, сбережет свое существо жизнелюбивое, с Ковалем, не с Лободой.

Леня вышел из машины. Где-то далеко, быть может у Сенного базара, а возможно, еще дальше, у выгона, у кручи, у самой рощицы, одиноко и зазывно прокричал паровоз — это поезд. Потом паровоз вскрикнул совсем рядом, зашипел пар, и над купами деревьев неторопливо и торжественно поплыли облака, белые и округлые, — видно, поезд уже стоял на вокзале. Леня рассмотрел тропу, высвеченную луной, хатку, беленную мелом, — тропа была светло-желтой, а стены хаты ярко-белыми, с