— Джейн, они на нашей стороне.

— Извини, Пол. Я знаю, мы хотим, чтобы я им понравилась. Опусти свое окно, — она скорчила себе гримаску, посмотревшись в зеркало заднего вида. — Эти дешевые духи. От меня несет, как от девки…

— Ты лучшая девка на Лазурном берегу. Им повезло, что они тебя нашли. — Я попытался ее успокоить, погладив ее руки, завозившиеся с тюбиком помады, — она, как одержимая, не уставала прихорашиваться. Ее запястья были влажными не только потому, что припекало августовское солнце. — Джейн, мы здесь никому ничего не должны. Да ты хоть сейчас можешь передумать. Можем пересечь итальянскую границу и провести недельку в Сан-Ремо…

— Пол, я что — твоя дочь? — Джейн нахмурилась, взглянув на меня, словно я какой-то посторонний и вмешиваюсь в ее личную жизнь. Потом она извиняющимся жестом прикоснулась к моей щеке. — Я подписала контракт на шесть месяцев. После смерти Дэвида у них проблемы со штатом. Я им нужна…

Я видел, что Джейн пытается расслабиться, обращаясь с собой как с пациентом, пребывающим в шоке после автокатастрофы. Она откинулась на потертое кожаное сиденье, полной грудью вдохнула великолепный воздух, а потом медленно выдохнула. Пригладила свою темную челку, которая прикрывала ее высокий лоб и всегда начинала топорщиться ежиком, как только ее нервишки давали о себе знать. Я вспомнил, с каким спокойствием и уверенностью помогала она практиканткам-медсестрам, возившимся со скобой на моей коленке. В глубине души она была озорной девчонкой, новобранцем, прячущим в шкафчике гранату со взрывателем, и, блюдя косный распорядок пансиона и больницы при медицинской школе, тем не менее всегда была готова проявить доброту и прийти на помощь сплоховавшей экономке или санитарке.

Теперь, когда она оказалась в Эдем-Олимпии, настал ее черед бояться сверхинтеллектуальных французских врачей, которые скоро будут ее коллегами. Она села прямо, подняла подбородок. Пальцы ее победно забарабанили по рулевому колесу. С удовольствием убедившись, что ей по силам взять себя в руки, она заметила, что я массирую колено.

— Ах, Пол, эта ужасная скоба… мы ее снимем через пару дней. У тебя все время болит, но ты ни разу не пожаловался.

— Извини, что не мог подменять тебя за рулем. От Мейда-Вейл{7} до Канн путь неблизкий.

— От Мейда-Вейл куда ни езжай путь неблизкий. Я рада, что мы наконец добрались. — Она принялась разглядывать офисные здания на склонах гор, тарелки спутниковых антенн, что фильтруют льющиеся с небес потоки информации. — Вид довольно цивилизованный — на европейский манер. Чистота стерильная. Даже не верится, что здесь кому-нибудь позволят сойти с ума. Бедный Дэвид…

Наше пребывание в «Эдем-Олимпии» прошло под знаком смерти Дэвида Гринвуда, витавшей над искусственными озерцами и рощицами, как призрак Гаврилы Принципа витает над Сараево и Ли Харви Освальда — над Далласом. Так и осталось загадкой, почему этот влюбленный в свою профессию врач-педиатр однажды утром в конце мая вышел из своей виллы и отправился на охоту за людьми. Он убил семерых администраторов высшего звена из «Эдем-Олимпии», прикончил троих заложников, а потом выстрелил в себя. Он не оставил ни посмертной записки, ни послания с проклятиями, а когда полицейские снайперы сомкнули круг, спокойно покончил с собой.

За неделю до нашей свадьбы мы с Джейн видели его на лондонском собрании Médicins Sans Frontières[6]. Симпатичный, но немного наивный Гринвуд показался мне похожим на одержимого миссионера-баптиста: он без устали толковал Джейн об ультрасовременном оборудовании клиники в «Эдем-Олимпии» и об основанном им в Ла-Боке — промышленном пригороде к западу от Канн — приюте для детей-сирот. Волосы растрепаны, брови подняты — вид у него был такой, будто он только что пережил сильнейшее потрясение, узнав обо всех творящихся в мире несправедливостях, с которыми и вознамерился покончить. И при этом он вовсе не был ханжой — рассказывая о шести месяцах, проведенных им в Бангладеш, он сравнивал межкастовое соперничество деревенских проституток с карьерными сражениями, разыгрывавшимися между администраторшами в «Эдем-Олимпии».

Они познакомились, когда Джейн проходила интернатуру в больнице Гая, а потом она частенько сталкивалась с ним, послав свою анкету в то самое зарубежное посредническое агентство, которое и завербовало Гринвуда для работы в «Эдем-Олимпии». Когда она подала документы на эту освободившуюся вакансию врача-педиатра, я было воспротивился, помня, как ее потрясло известие о жуткой смерти Гринвуда. Хотя тот день и был у нее выходным, она тут же достала из шкафа в нашей спальне белый халат и надела его поверх ночной рубашки, положив мне на колени газеты с сообщениями из «Эдем-Олимпии».

Эта трагедия стала главной темой для всей лондонской прессы. Над фотографиями пляжей Ривьеры и изрешеченных пулями дверей в кабинеты убитых администраторов из газеты в газету повторялся заголовок: «Кошмар в Эдеме»{8}. Джейн почти не говорила о Гринвуде, но смотрела все телевизионные репортажи о том, как французская полиция сдерживает зевак, хлынувших в «Эдем-Олимпию». Бледные как смерть секретарши словно онемели перед камерами и ни слова не могли сказать о том, как были убиты их боссы. Они как сомнамбулы двигались к ожидавшим их машинам «скорой помощи», а вертолеты тем временем доставляли раненых в больницы Граса и Канн.

Расследование вел судья Мишель Терно — он реконструировал обстоятельства каждого убийства, опросил без числа свидетелей, но никакого убедительного объяснения случившемуся не предложил. Коллеги Гринвуда по клинике в один голос вспоминали его серьезность и упорство. Редакторская статья в «Le Mond» предлагала такую версию: у Гринвуда, пораженного контрастом между всемогуществом «Эдем-Олимпии» и жалким существованием арабов-эмигрантов в Ла-Боке, случился, мол, психологический срыв, он впал в слепую ярость при виде такого неравенства между первым и третьим мирами. Убийства же, полагала газета, были отчасти политическим манифестом, отчасти — воплем боли.

Когда газетные заголовки перестали напоминать об этом деле, Джейн словно забыла о Гринвуде. Но как только появилось объявление об этой вакансии, она позвонила в агентство. Кроме нее, претендентов на эту должность не оказалось, и она быстро убедила меня, что длительный отдых на Средиземноморье сотворит чудеса с моей коленкой — я ее повредил за девять месяцев до этого при аварии самолета, и травма никак не проходила. Мой двоюродный братец Чарльз на время моего отсутствия согласился взять на себя руководство издательством и обещал посылать мне по электронной почте корректуру двух авиационных журналов, которые я редактировал.

Я поехал с радостью, поскольку жаждал помочь Джейн сделать карьеру. В то же время, как и любого мужа, принадлежащего к иному, чем жена, поколению, меня разбирало любопытство насчет прошлых увлечений Джейн. Может быть, они с Гринвудом были любовниками? Вопрос этот порожден был не только ревностью. Может быть, ее держал в объятьях серийный убийца, и, когда Джейн ласкала меня, призрак его смерти обнимал меня вместе с ней. Вдовы убийц навсегда остаются их оруженосцами.