Электричество не включалось. Овации явно пошли на спад. Все, напрягая зрение, щурились, пытались разглядеть примадонну в темноте. Прошла минута, другая, но общество оставалось все еще беззаботно-спокойным. Потом Симон Тибо, французский посол, которому перед приездом в эту страну обещали гораздо более перспективный пост в Испании (но передали его другому лицу за какие-то важные политические заслуги в тот самый момент, когда Тибо и его семья упаковывали чемоданы), заметил свет в щели под кухонной дверью. Он был первым, кто начал кое-что понимать. Его словно пробудили от глубокого сна, в который он погрузился под воздействием ликера, обильной еды и Дворжака. Он подхватил под руку жену и, несмотря на то что она все еще продолжала аплодировать, втолкнул ее в толпу стоящих вокруг людей. Он не видел этих людей, но они толкали его со всех сторон. Он прокладывал себе дорогу к стеклянной двери, которая, насколько он помнил, находилась в дальнем конце комнаты и вела в сад. При этом он вертел головой, стараясь разглядеть звезды на небе – для ориентации. Но увидел только узкий, скользящий по стенам и потолку луч карманного фонарика – один, потом другой – и почувствовал, как его сердце падает куда-то вниз, а в душе, наоборот, поднимается нечто, что можно описать только как отчаяние.

– В чем дело, Симон? – спросила его жена шепотом.

Невидимая сеть была уже сплетена, раскинута вокруг всего дома, и его первым, вполне естественным импульсом было броситься вперед и попробовать прорваться, но элементарная логика удержала его от этого опрометчивого поступка. Лучше всего не привлекать к себе внимания, не создавать прецедента. Где-то посреди комнаты аккомпаниатор целовал оперную диву, и посол Тибо сжал свою жену Эдит в объятиях.

– Я спою вам в темноте, – раздался голос Роксаны Косс. – Если кто-нибудь даст мне свечу.

С этими словами присутствующие замерли, и овация захлебнулась, так как все вдруг заметили, что свечи тоже не горят. Прием на этом закончился. Охранники продолжали мирно дремать в лимузинах, как большие, откормленные псы. Мужчины начали шарить по своим карманам, но находили там только аккуратно сложенные носовые платки и скомканные денежные купюры. Потом послышался гул голосов, шарканье ног, а потом, как по волшебству, зажегся свет.

* * *

Прием был великолепным, хотя позже об этом, естественно, никто не вспоминал. На ужин подавалась белая спаржа в голландском соусе, камбала с поджаренными до хрустящей корочки сладкими луковками, маленькие отбивные – на три-четыре укуса, не больше – с чуть примороженной клюквой. Обычно так называемые развивающиеся страны, пытаясь произвести впечатление на важных иностранных гостей, подают на приемах русскую икру и французское шампанское. Обязательно русскую и обязательно французское, как будто это единственный способ продемонстрировать свое благополучие. На каждом столе стояли букеты крохотных – не более наперстка – желтых орхидей, которые трепетали при малейшем вздохе гостя. Вся организация ужина, сервировка столов, изящный каллиграфический шрифт гостевых карт – все соответствовало торжественности момента. Ради такого случая из национального музея была временно позаимствована картина: темноглазая Мадонна протягивает зрителям младенца Христа. Его лицо, странно знакомое и взрослое, глядело со стены над каминной решеткой. Сад, которым гости, скорее всего, полюбовались бы лишь мимоходом, преодолевая короткое расстояние от машины до парадной двери или случайно выглянув из окна до наступления темноты, был заново приведен в порядок и вычищен: в нем порхали райские птицы, цвели свернутые в тугие трубочки канны, красовались островки овечьего ушка и изумрудного папоротника. Джунгли подходили к городу совсем близко, так что даже в самых ухоженных садах цветы оживляли беспорядочной красотой подстриженные газоны бермудской травы. В течение нескольких дней с раннего утра до позднего вечера в саду трудились молодые рабочие. Они стирали пыль с кожистых листьев растений мокрыми тряпками и сгребали упавшие листья бугенвиллеи, которые гнили под живыми бордюрами клумб. За три дня до приема они заново побелили высокую оштукатуренную стену, со всех сторон окружавшую дом вице-президента, и при этом тщательно следили за тем, чтобы куски побелки не падали на траву. Продумана была каждая деталь: хрустальные солонки, лимонный мусс, американское виски. Танцев не предусматривалось, оркестра тоже. Музыкальным сопровождением должно было стать выступление Роксаны Косс и ее аккомпаниатора – светловолосого мужчины лет тридцати, шведа или норвежца, с длинными тонкими пальцами.

* * *

За два часа до начала приема в честь дня рождения господина Осокавы президент Масуда, сын японских эмигрантов, прислал письмо, с сожалением извещая устроителей о том, что неотложные дела, отменить которые не в его власти, не позволяют ему присутствовать на вечернем мероприятии.

Позже, когда вечер обернулся несчастьем, по этому поводу начались разные спекуляции. Может быть, президенту просто повезло? Или то была воля божья? А может, он получил предупреждение, и здесь имел место тайный сговор? К сожалению, такое здесь случалось довольно часто, можно сказать – сплошь и рядом. Вечер должен был начаться в восемь часов и закончиться за полночь. Любимая мыльная опера президента начиналась в девять. Среди членов президентского кабинета и его советников существовала негласная договоренность, что в государственных делах наступает часовой перерыв с двух часов дня в понедельник, среду, четверг и пятницу и во вторник с девяти вечера. В этом году день рождения господина Осокавы пришелся на вторник. С этим ничего нельзя было поделать. Почему-то никто не додумался перенести прием на десять вечера или, наоборот, на более ранний срок, чтобы к восьми тридцати мероприятие уже закончилось и у президента осталось время вернуться домой и спокойно включить телевизор. Конечно, передачу можно записать, но президент ненавидел видеозаписи. Хватит и того, что ему приходилось довольствоваться ими в командировках! От своего окружения он требовал только одного: чтобы названные часы у него оставались безусловно свободными. Споры вокруг злосчастного дня рождения господина Осокавы длились несколько дней. После долгих уговоров президент наконец смягчился и пообещал прийти. Но вот наступил день приема, и он – по всем понятной, хотя и не высказанной вслух причине – решительно и бесповоротно отказался.

Хотя необязательность президента Масуды по отношению к собственным обещаниям была хорошо известна узкому кругу приближенных к нему лиц, но каким-то непостижимым образом она осталась совершенно скрытой для прессы и для народа. Вся страна была помешана на мыльных операх, и хотя беззаветная преданность президента своему телевизору и была чревата всякими неприятными политическими коллизиями, кабинет с удовольствием ее смаковал, имея бесценного агента в лице несдержанной на язык госпожи Масуда. Но даже члены правительства, которые сами были не раз замечены за просмотром тех же самых телесериалов, не могли спокойно смотреть на такую одержимость, угнездившуюся в самом сердце государства. В свете вышесказанного многие работающие с президентом и присутствующие на приеме в честь господина Осокавы восприняли его отсутствие хотя и с разочарованием, но без особого удивления. И когда другие гости спрашивали: «Может быть, с президентом случилось что-то непредвиденное?» или «Здоров ли президент Масуда?» – они отвечали значительно и конфиденциально: