– Вы все знаете, кто этот человек, – торжественно, даже пафосно заявил Ворон. – Это Филипп Андреевич Гриневский, известный также под псевдонимами Филипп Грин и Фил, по вине которого в августе текущего года в одной только Москве погибли сотни тысяч бойцов Сопротивления…

«Сто шесть тысяч семьсот бойцов, – мысленно исправил Филипп. – Плюс полторы сотни человек пропали без вести, как подсчитало следствие. И не в одном только августе, а за весь отчетный период. С августа по ноябрь 2014 года. Так что ты, Ворон, ври, да не завирайся».

– …Были разрушены десятки городов и нанесен значительный ущерб мировой экономике…

«Мировой экономике! Ну, ты загнул! Ни один человек не может нанести ущерб, тем более – значительный, тому, чего давно не существует. Все равно что обвинить меня в разрушении Бастилии. Помочиться на ее контуры, что выложены мостовыми камнями на одноименной площади, я еще мог бы, но разрушить – явно опоздал. Так и с мировой экономикой. Трехлетний кризис ее неслабо подкосил, а чужаки добили одним мощным ударом в начале 2013 года, не дав ей, бедняжке, очнуться».

– …На основании вышеизложенного и безусловно признавая, что этот человек особо опасен, трибунал Сопротивления приговорил Филиппа Андреевича Гриневского к высшей мере наказания – расстрелу! Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

«Казенный язык – худшая матерщина. Одна «высшая мера наказания» чего стоит. Абсурд! Наказание, как и поощрение, должно иметь реальные последствия. Наказали – человек задумался, пересмотрел свою жизненную позицию, начал делать все так, как положено. Поощрили – он воодушевился и стал работать еще лучше. А если человека расстреляли, какое же это наказание? Убийство, и только. Так почему нельзя сформулировать четко: мы посовещались и решили этого человека убить. Нет же, «наказание»! Кому оно нужно, это лицемерие? Хотя, понятно, что вопрос не к Ворону и не к трибуналу. Не они придумали этот странный «язык закона». На нем лицемерили до них, на нем же будут лицемерить после них. Всего-то разницы: кто-то это делал (и будет делать) лучше, а кто-то хуже. Суть от этого не менялась и не изменится никогда. Вот большевики, например, называли это же самое убийство «высшей мерой социальной защиты». Звучало честнее, но заканчивалось тем же убийством. Так что вопрос не к Ворону…

Боже мой, о чем я думаю в свои последние секунды! Помолился бы лучше!»

– Привести приговор в исполнение!

«Ну! Вот сейчас должно произойти нечто такое, что положит конец этой трагикомедии. Примчится кавалерия генерала Алексеева, или всю расстрельную команду накроет залп из шокового оружия чужаков. Ну!»

Ничего такого не произошло. Грин услышал, как Вика снимает пистолет с предохранителя и загоняет патрон в ствол. Лязг металла казался оглушительным.

«Все! Провал!»

Филиппа охватила натуральная паника. Такая, казалось бы, продуманная операция оказалась фантазией сумасшедшего! Предвидения и подсказки загадочного голоса извне, сверхчеловеческие усилия, моральные и физические мучения – все это вмиг потеряло всякий смысл. Грин допустил роковую ошибку и теперь расплачивался за нее жизнью.

«Но ведь прежде предвидения не подводили! До самого конца не подводили! Почему сейчас? Что за жестокая шутка воспаленного воображения, если дело реально в нем? Проявилась скрытая тяга к самоубийству? Но почему в такой изощренной форме, почему просто не застрелился или не встретился с серпиенсом лицом к лицу? Нет, это не может завершиться вот так, глупо и жестоко! Какой в этом смысл?!»

Грин зажмурился. Возможно, смысл заключался как раз не в жизни, а в смерти. Возможно, все шло к тому, чтобы Грин стал символом именно после гибели. Каким символом и для кого? Символом самопожертвования? Но ведь для всех он провокатор, предатель, шпион. При чем тут самопожертвование?

Вика медлила, и это давало Филиппу последнюю надежду. Грин не хотел цепляться за эту соломинку, но подсознание его не спрашивало, цеплялось без приказов разума. Фил сначала рассердился на себя за эту слабость, но потом насторожился. Все-таки подсознание трепыхалось не напрасно. Что-то происходило. Только не вокруг, а в мистическом мысленном пространстве. Грубо говоря, там поднялся какой-то шум. Грин сосредоточился и понял, что происходит. Кто-то мысленно кричал, обращаясь к Вике:

«Вика, спокойно! Сосредоточься! Он всех перехитрил, но ты сможешь все исправить!»

В мысленном крике не сквозили нотки отчаяния, он скорее походил на обычный уличный оклик. Будто бы кто-то позвал Вику с другой стороны дороги. Почему этот крик услышал еще и Грин? Не важно. Такое уже бывало и неоднократно. Впервые это случилось в декабре двенадцатого на «Соколе», когда Филипп услышал, как чей-то мысленный голос советует Вике спуститься в колодец, чтобы убраться из опасной зоны. А повторилось недавно, во время штурма шпионской явки серпиенсов на Щелковском, когда Вика, инстинктивно доверившись телепатической подсказке «голоса извне», точно определила, где прячется приор стражи чужаков. Грин и тогда оказался в курсе Викиного озарения, поскольку услышал ту же подсказку.

Правда, сейчас кое-что складывалось иначе. Разница заключалась в том, что кричало вовсе не второе «я» Филиппа, как он сам его называл. Вику мысленно окликнул другой голос. Почему другой? Хотя бы потому, что кричала определенно женщина. То есть в телепатический эфир вышла какая-то незнакомка, но и Фил, и, похоже, Вика услышали ее мысленный крик точно так же, как слышали они когда-то подсказки гриновского «альтер эго».

А еще сейчас Грин не слишком ясно понимал, о чем толкует этот мысленный голос. Кто кого перехитрил и что можно исправить?

Грин ощутил, как дрогнула рука девушки, как чуть сместился уткнувшийся в затылок Филиппу ствол пистолета…

Хлопнул оглушительно громкий выстрел, но Фила звуки не интересовали, он сосредоточился на ощущениях…

* * *

Труп казненного предателя рухнул на бруствер и медленно съехал в яму. Шлепок от падения безжизненного тела в грязь на дне могилы получился очень сочным. Бойцам даже показалось, что яма на миг ожила, проглотила жертву и от удовольствия причмокнула.

Вторую жертву – пистолет, выпавший из руки палача, яма приняла почти беззвучно.

Третью – самого палача, рухнувшего в обморок, ей не отдали. Учитель подхватил Вику на руки и, не дожидаясь приказа от Ворона, понес девушку через лес к просеке, где остался микроавтобус. Следом за ним потянулись Рыжий и Танк. Рядом с Воронцовым остались только Борис, которому требовалось еще упаковать аппаратуру, и Дед.

– Нет, ну нормально, – Ворон растерянно оглянулся. – Эй, куда все-то? Я один буду закапывать, что ли?

– Лопата все равно одна, – проронил Борис и запоздало прикусил язык.

– Вот и бери ее! – Воронцов вспомнил о своей начальственной роли и неубедительно нахмурился.

– В машине еще есть, я принесу! – мгновенно сориентировался Боря. – Момент!

Ворон не успел возразить, поскольку слово «момент» Борис выкрикнул уже на ходу, исчезая в голом, но все равно густом подлеске.