Ибаньес тоже был одним из посвященных, в чем и черпал силу, делающую его великим вождем. На третий год войны он явился в Йепес, чтобы встретиться с Алехандро. Молодой команданте покинул Север и вернулся в замок, не представляя причин этого вызова. Шел легкий снег, Ибаньес казался мрачным, а разговор его был странным.

– Ты помнишь, что сказал мне во время нашей первой встречи? – спросил Ибаньес. – Что война будет долгой и придется гнаться за ней по пятам, срывая ее сменяющиеся маски? Все, кто этого не понял, к сегодняшнему дню уже мертвы.

– Из тех, кто понимал, что именно на кону, многие тоже мертвы, – заметил Алехандро.

– Кто победит? – возразил Ибаньес, как будто его об этом спрашивали. – Меня столько этим донимали, и по поводу войны, и по поводу победы. Но никто никогда не задает правильного вопроса.

Он молча поднял стакан. Несмотря на нищету, замок гордился своим винным погребом, где вызревали великие вина, когда-то поднесенные Хуану де Йепесу, отцу Алехандро, а еще раньше – его деду, прадеду и так далее до древних седых времен. Вот как это происходило. В одно прекрасное утро где-то в Европе человек просыпался, зная, что должен пуститься в путь к некоему замку в Эстремадуре, о котором никогда прежде не слыхал. Ему и в голову не приходило, что сама идея странная или невыполнимая, ни на мгновение путешественник не колебался, как не сомневался и в выборе направления на перекрестках дорог. Эти люди были процветающими винодельцами, в чьих подвалах хранились лучшие плоды их таланта, и они доставали оттуда чудесные бутылки, которые до того берегли на свадьбы своих сыновей. Они приходили к воротам замка, каждый вручал свою бутылку отцу, деду, прадеду или еще более далекому предку Алехандро, им предлагали перекусить и выпить стакан хереса; затем они без всяких церемоний отправлялись обратно, мгновение постояв на вершине башни. Вернувшись в свои земли, они каждое утро думали о том стакане хереса, щедром хлебе и лиловатой ветчине; дальше день катился как заведено, но их близкие видели, насколько те переменились. Что же происходило в замке? Обычаи графов де Йепес ничем не отличались от тех, что были приняты у людей их положения, и они не осознавали, что их замок вовлечен в некое странное действо. Никто не удивлялся, все шло своим чередом и забывалось, а Алехандро оказался первым, кого это озадачило. Но когда он задал вопрос, никто не сумел дать ответ, и детство он провел в ощущении, что с ним самим что-то неладно, и эта аномалия коренится в аномалии самого кастильо. Когда это чувство становилось таким сильным, что начинала болеть грудь, он отправлялся на кладбище и погружался в общение с мертвецами.

Следует возблагодарить его пристрастие к могилам, потому что тогда, двадцать лет назад, в ноябрьский день, когда погибла его семья, он находился на кладбище. Какие-то люди ворвались в замок и убили всех, кого там нашли. Никто так и не узнал, сколько было убийц, как они проникли внутрь и куда ушли. Ни один дозор, включая пастухов и старух, не видел, как они приблизились, словно они упали с неба и туда же вернулись. Алехандро покинул кладбище, потому что мерцание в тот день отливало кровью, но по дороге домой он не видел на снегу иных следов, кроме тех, что оставили косули и зайцы. И однако, еще не пройдя в ворота замка, он уже знал. Тело молило упасть на колени, но он продолжил свой мученический путь.

Ему было десять лет, и он остался единственным выжившим из своего рода.

Похороны были необыкновенными. Словно вся Эстремадура в полном составе пришла в Йепес и к ней добавились когда-то гостившие здесь путешественники из тех, кто успел вовремя добраться до деревни. Толпа получилась странная, да и все было странным в тот день: и месса, и процессия, и обряд погребения, и проповедь кюре, сутану которого вздымал бешеный ветер. Он задул, когда гробы вынесли из замка, и утих ровно на последнем слове заупокойной службы. Затем наступила тишина и длилась, пока колокола не зазвонили «Ангелус»[8] и собравшиеся не почувствовали, что вернулись из неведомого края – он втайне и заполнял их сердца на протяжении всего дня, и это внутреннее путешествие по незнакомым дорогам не смогли нарушить ни бормотание священника на латыни, ни смехотворное шествие беззубых стариков. А теперь все просыпались от долгой задумчивости и смотрели, как Алехандро поднимается по крутому склону к форту. Один-единственный человек сопровождал его, и люди возносили хвалу деревенскому совету за решение передать ребенка в эти мудрые руки. Все были уверены, что он позаботится о замке и будет добр к сироте, заранее радовались тому, каким возвышенным вещам он его обучит, а главное, испытывали облегчение при мысли, что этот груз лег не на их плечи.

Луису Альваресу могло быть около пятидесяти; по беспечности или злой воле богов он был и маленьким, и довольно сутулым, и очень худым. Но когда, принимаясь за тяжелую работу, он скидывал рубашку, видно было, как под кожей перекатываются сухие и на удивление крепкие мышцы. Точно так же на его заурядном и невыразительном лице блистали глаза цвета глубокой небесной лазури, и контраст между ничем не примечательной физиономией и всеведущим взглядом говорил все, что следовало знать об этом человеке. По своему положению он был местным интендантом: следил за поддержанием порядка во владениях, взимал арендную плату с фермеров, продавал лес и вел расходные книги. Зато по склонности души он был стражем путеводных звезд замка. Когда вечером они ужинали в кухне пустынного форта, Луис вел долгие разговоры со своим воспитанником, ибо этот человек, посвятивший себя служению сильным мира сего и пошлой торговле, на самом деле был великим мыслителем и блистательным поэтом. Он прочитал все, а потом еще и перечитал, он творил лирическую поэзию, какая может родиться лишь в пламенных душах, – поэзию заклинаний солнца и шелеста звезд, любви и креста, ночных молений и безмолвных поисков. Именно через поэзию, в те часы, когда творил ее, он прозревал краем сознания тот же свет, что Алехандро получал от своих мертвецов, и он был единственным из всех, кто мог бы ответить на вопросы, которые мальчик задавал о паломничестве виноделов. Однако он молчал.

Итак, на протяжении восьми лет каждый день ближе к полудню все видели, как он спускается из форта в деревню вместе с мальчиком, садится за стол в трактире, всегда в одной и той же белой рубашке со стоячим воротником, в одном и том же светлом костюме, в одних и тех же потрепанных кожаных сапогах и шляпе с широкими полями, чья летняя солома при наступлении первых холодов сменялась на фетр, к чему зимой добавлялась длинная накидка из тех, какие носят всадники, охраняющие стада. Ему подавали стакан хереса, он оставался там в течение часа, и люди подходили к нему осведомиться о его последней поэме или о ценах на скот. Сидя он казался высоким, потому что держался прямо, положив ногу на ногу, одну руку на бедро, а локтем другой опираясь о стол. Время от времени он делал глоток, утирал губы белой салфеткой, аккуратно сложенной рядом со стаканом. Казалось, его окружает тишина, хотя он много говорил во время этих совещаний, превращавшихся в болтовню. Его элегантность никого не смущала, она возвышала и ободряла. Рядом с ним Алехандро помалкивал и узнавал жизнь бедного люда.