Они выжили. Потом они поговорили. Они разговаривали каждый вечер и узнавали друг друга, ощущая братство, которое не признает иерархии. На следующее утро лейтенант и рядовой вновь обретали свои нашивки и сражались бок о бок, соблюдая должное уважение к званиям, но, когда Алехандро поделился своим намерением добиться для него более завидного статуса, Хесус ответил: рыболовство останется единственным адом, который мне суждено узнать на этой земле.

Тот же Хесус преподал Алехандро самый серьезный урок ведения войны, превратив того из тактика в стратега.

– Это будет долгая война, – сказал он своему лейтенанту однажды вечером, когда они расположились бивуаком на маленьком тенистом плато.

– Значит, ты не думаешь, что мы скоро капитулируем? – спросил Алехандро.

– Мы хозяева этих земель и не отдадим их так запросто. Но победить – дело другое. Нашим командирам потребуется время, чтобы понять: хотя форма войны изменилась, ее суть остается прежней. Когда определятся линии фронта, и огромного фронта, мой лейтенант, какого еще не видывали, и когда до генералов дойдет, что никто не может достаточно быстро принимать решения, вот тогда они и поймут, что все было поставлено на тактику, и тактику устаревшую, а война остается тем, чем всегда была.

– Дуэлью, – сказал Алехандро.

– Смертельной дуэлью, – добавил Хесус. – Тактики можно менять и приспосабливать, но в конечном счете победителем станет лучший стратег.

– А что делает стратега лучшим? – спросил Алехандро.

– Идея всегда берет верх над оружием, – сказал Хесус. – Кто доверит оружейнику ключи от рая? Только Божья частица в нас решает нашу судьбу. Лучшим стратегом станет тот, кто посмотрит смерти в глаза и прочтет в них, что именно он должен не бояться потерять. Кстати, в каждой войне это свое.

– Рыболовы – вот истинные хозяева жизни, – улыбнулся Алехандро.

Тогда Хесус рассказал о часе своего прозрения.

– Я сын рыбака, но с первого взгляда, брошенного на озеро в возрасте, когда еще не мог ни ходить, ни говорить, я понял, что рыбаком не буду. Потом я забыл то, что знал. Взрослея, я следовал по стопам отца. Я умел ставить и снимать сети, умел их чинить, и все прочее, нужное для этого промысла. Свои первые четырнадцать лет я прожил между снастями и рынком, не желая вспомнить о том первом взгляде. Но утром в день, когда мне исполнилось четырнадцать, я пошел на озеро. Лежал рассветный туман, и кто-то нарисовал пейзаж тушью; воды были черными, а туман выводил невероятные рисунки. Этот пейзаж… он бил прямо в сердце. У меня было видение высохшего озера, великого сражения и лица ребенка, которое мгновенно стерлось, сменившись лицом старика. Наконец все исчезло, туман поднялся к небу, а я в слезах упал на колени, потому что узнал, что предам отца и уйду. Я плакал долго, пока мое тело не иссохло больше, чем озеро из моего видения, потом встал и в последний раз взглянул на черные воды. В это мгновение я почувствовал, что мне доверена ноша, а еще что этот крест избавит меня от стыда. Я научился у священника читать и писать, а через два года вступил в армию.

Окруженный с детства благожелательностью старших и искренним расположением ровесников, Алехандро никогда не знал братской дружбы мужчин, вместе прошедших через огонь. В восемнадцать лет он считал армию той средой, где он исполнит свой зарок обрести мужество, и испытывал то чувство надежного плеча, которое рождается из ожидания боя. Но он никогда не встречал сердца, которое билось бы в унисон с его собственным. Когда в последний год войны он вернулся в Йепес, чтобы устроить в замке свой генеральный штаб, он прошел пешком по деревенской улице, счастливый тем, что все пожимают ему руку, а старые знакомцы обнимают. Перед самым фортом он встретил старика-священника в сопровождении мэра, опиравшегося на трость. Они были одеты в черное, мрачные и неловкие, как два пугала, но лица их в кои-то веки сияли гордостью – за своего молодого господина, ставшего одним из величайших генералов этого времени. Их признательность и торжество переполняли сердце Алехандро волнением. Вышагивая рядом с ним, команданте Рокамора улыбался, а жители Йепеса любили его и за открытую улыбку, и за безграничную преданность их генералу – если бы вдобавок Алехандро знал, что они радуются его дружбе с Хесусом, потому что благодаря ей владелец замка стал должником рыбака, то его волнение, конечно же, умножилось бы десятикратно.

И вот они стояли вдвоем, молодой генерал и его молодой команданте, на вершине замковой башни – сейчас, когда войне уже стукнуло шесть лет и она успела принести все бедствия, какие всегда приносят войны. Они стояли на вершине высокой башни – так мир задерживает дыхание над полями битвы, на той высоте, где падение единственного камня может привести к победе или поражению.

– Снег пойдет, – сказал Хесус.

Алехандро только дважды видел снежный ноябрь – в месяц, когда погибла его семья, двадцать лет назад, и когда Мигель Ибаньес приехал в Йепес повидаться с ним, три года назад, когда противостояние приобретало размах, который никто не смог бы предвидеть. Поговорив о так затянувшейся войне, Мигель Ибаньес попросил отвести его на кладбище. Двое мужчин в молчании постояли у могил, и через какое-то время появилось обычное сияние. Снег начал падать мелкой крупкой; вскоре кладбище покрылось легкой пудрой, сверкающей в лучах уходящего дня. Когда они удалились, Ибаньес, казалось, полностью погрузился в свои мысли, просветленные и серьезные. На следующее утро, перед самым отъездом на жестоко морозной заре, он сказал Алехандро, что произвел его в генерал-майоры и доверил командование первой армией.

Три месяца спустя генерал де Йепес узнал о смерти генералиссимуса и понял, что его жизнь будет размечена смертями тех, кто ему особенно дорог. Уход Мигеля Ибаньеса стал для него не только личной трагедией, но и драмой армейского человека: штабу необходим был военачальник с характером Ибаньеса, а Алехандро никогда никого подобного ему не встречал. В его голове звучали слова, сказанные генералом в тот момент, когда он выходил за ворота форта:

– Главное – размышляй и слушай себя.

Хотя сам он был из Мадрида, Ибаньес рассказал, что в детстве проводил каждое лето в фамильном доме матери на отроге горы недалеко от Гренады.

– Там я осознал власть идеи, – сказал он. – А что еще тебе может прийти в голову, когда ты видишь, как солнце встает над вечными снегами и вдруг вдали перед тобой возникает Альгамбра?[10] Придет день, когда ее разрушат, потому что такова судьба творений человеческого гения, но сама идея не умрет никогда. Она возродится в ином месте, в иной форме красоты и мощи, потому что мы получаем ее от ушедших, которые говорят с нами из святилищ своих могил.

И, задумчиво поглядев на содержимое своего стакана, добавил:

– Вот почему я рассматриваю искусство войны как размышление в компании своих мертвецов.

Потом он замолчал. Спустя некоторое время он сказал последнее: