её такой, от которой надо бесконечно бежать. Где мой порыв? Он прямо сейчас, в эту секунду; он был вчера и ещё несколькими днями раньше; он был, когда я садился в автобус на 31-ое место; он был, когда она не протянула на прощание руку. И тысячи мыслей расталкивали друг друга локтями, собачились, оспаривая первостепенность. И когда мог, я записывал их в этот дневник, и записываю уже сорок второй день… сорок второй день… Но я знаю, что всё ещё вернётся. И если захотеть, оно вернётся таким, каким захочу я. Только ведь не захочу. Никогда не получалось вот так вот взять и захотеть. И пусть не получается. Потому что, если бы получилось, то было бы, наверное, неправильным, не мне назначенным, не для меня сотворённым. И пусть я пойду дальше – своею дорогой, той, где всё безнадёжно, обидно, любимо, тоскливо, исполнено порывов и суетливых мыслей. Пусть…

***

У писателя вместо слёз – чернила. И каждый плачет о своём. Плачет от счастья, плачет от горя. Плачет просто так. И вот наплакал писатель чернил полную чернильницу – и начал писать. Иначе нельзя. Если не плакать – то писать нечем.

***

Я совершенно лишён дара ясновидения в том виде, в котором он являет себя у Андреева13 или Сведенборга14. Я ничего не могу сказать о других мирах больше, чем сказали они, и меньше ничего сказать не могу, потому что ни единой частицей души своей не проникал в эти миры иначе, чем через сон. Сны я люблю. Как у всякого человека, они бывают у меня то серыми, путаными и непонятными, а то яркими, впечатляющими и символичными. Я в них не разбираюсь, а сонникам и подавно не придаю никакого значения. Но случаются у меня и такие сны (ни серые и ни цветные), которые я узнаю́ сразу и тайна которых для меня понятна в первую же секунду. Я не сомневаюсь, что информация, почерпнутая из них, отражает положение дел в другом мире с той правдоподобностью, которая только может быть доведена до земного сознания. Именно к такой категории снов относятся те, в которых я имею возможность увидеть И. (после его смерти). В течение одного года и трёх месяцев после того, как он покинул нас, я имел возможность узнавать обо всех этапах его новой жизни в мирах более добрых, чем наш. Сначала он долгое время пребывал в месте, которое отсюда виделось мной как больница. В этот период он был бледен, слаб, молчалив, и его взгляд, иной раз обращённый на меня, казался до обидного равнодушным. Его водили по кабинетам, делали какие-то бесконечные прививки… Потом, спустя примерно год, какая-то девочка из окна, выходящего в заполненную людьми столовую, радостно сообщила мне, что он стал свободен. Я почему-то сказал ей, что знаю об этом, но радость моя (тихая радость в сердце) всё же удвоилась от такой вести. И вот уже совсем недавно я встретился с ним в его квартире, и он показывал мне изящное кольцо с бриллиантом. Я так понимаю, что скоро предстоит свадьба, и я ещё более за него рад.

***

Дело в том, что любовь – явление несколько обособленное, и если можно её с чем-то сравнить для наглядности, то круг параллельных образов весьма ограничен. Но я попробую эти параллели найти. Доверие – это результат огромной работы, которую должна проделать душа (или души, если говорить о доверии между двумя людьми). Есть некие внешние атрибуты, способные создавать искусственное доверие. Иногда это необходимо для того, чтобы сэкономить время. Такими атрибутами заполнено всё социальное пространство. Когда в ваш дом ломятся бандиты – вы вызываете полицию. В этот момент вы доверяете полиции, поскольку она имеет атрибут защиты законом. Когда у вас сердечный приступ – вы звоните в скорую помощь. Вы доверяете врачам, потому что они тоже наделены неким атрибутом. Отправляя своего ребёнка в школу, вы доверяете учителям, потому что больше, собственно говоря, доверить вашего ребёнка и некому. Но на самом деле за всей этой атрибуцией (Авессалом Подводный15 сказал бы эгрегориальными образованиями) стоят конкретные люди, многие из которых абсолютно не соответствуют своему назначенному атрибуту. Есть продавшийся или трусливый полицейский, есть безответственный и равнодушный к вашей болезни врач, есть бездарный учитель, сам не знающий, как это получилось, что он попал в класс. Социальная атрибуция развита очень сильно. И потому в ней без труда можно увидеть тот глобальный обман, который она в себе таит. Это СИСТЕМА. А всякая система, куда вы вписаны как составной элемент, привязывает вас к себе не своей истинностью, а отсутствием альтернативы. В крепкой системе всё должно быть просто и удобно. А всякая альтернатива очень сложна и крайне неудобна в условиях дефицита средств и свободного времени.

Подобная атрибуция существует и в отношениях между людьми, когда эти отношения стремятся образовать некую минисистему – рабочий коллектив, семью и т. п. Каждый рабочий доверяет своей компании, полагая, что ему справедливо заплатят за труд и создадут приемлемые условия для этого труда. Муж доверяет жене, поскольку ведь поженились они по обоюдному согласию. И тот, кто смотрит на это со стороны, тоже полагает, что это вполне понятная фирма, производящая то-то и то-то, а это понятная семья, где между женой и мужем, пусть и не идеальная, но всё-таки существует любовь. Подобные минисистемы всегда стараются скрыть свою лживую сущность, поскольку этим минисистемам всё же существует альтернатива: рабочий может уволиться и найти другую работу, а муж – подать на развод и создать другую семью. Здесь ещё сохраняются простота и удобство, поддержанные инертностью человека и силой его привычек. Потому можно и не задумываться о том, что тебя обманывает бухгалтер (может быть) или изменяет жена (может быть). Чтобы раскрыть обман, необходимо покопаться и отыскать факты. В большинстве случаев такие факты при желании найти можно, но только в не меньшем большинстве желание появляется слишком поздно.

Рассмотренные выше две системы атрибуции есть (как сказал бы индус) майя. В первом случае – это неприкрытая иллюзия, во втором – разодетая в яркие вывески и одуряющие обряды.

Но есть доверие, лишённое атрибутов. И только оно есть настоящее доверие. Оно не образует систем, хотя и пользуется системами. Оно одиноко, хотя им пронизаны все социальные нагромождения. Это доверие рождается в душе. И я попробую его описать. Как рождается Мастер? Никакой инструкции по этому поводу нет. Есть врач, закончивший медицинский институт и имеющий соответствующий документ, – а есть Парацельс16. Есть словоплёт, умело работающий языком и руками, пробивая себе путь к президентскому посту, – а есть Махатма Ганди17. Есть наконец иллюзионист-музыкант, вешающий звуковую лапшу на уши лишённой вкуса толпы, – а есть Моцарт18. Здесь уже нет никакого обмана, потому что Парацельс – это Парацельс, Ганди – это Ганди, а Моцарт – это Моцарт. В любых отношениях, будь то отношения с самим собой или отношения человек-человек, всегда наступает такой момент, за которым кончаются все сомнения, и ты начинаешь сиять доверием. Это сияние приходит как результат огромной работы. Это сияние пришло к Пушкину, когда он написал: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…». И это не порыв самомнения и максимализма. Это чёткая осознанность, это ясное понимание, это абсолютное чувство. Мы настолько привыкли обманывать друг друга и самих себя, что уже, наверное, трудно представить себе это чувство – чувство истинного доверия. Мы больше склонны не доверять, чем и занимаемся на самом деле. Мы не доверяем себе, не доверяем своей любимой (любимому), не доверяем своему начальнику, не доверяем врачу, не доверяем никому. Но при этом своё недоверие стараемся держать при себе до тех пор, пока с атрибутами всё в порядке. Но стоит появиться хоть одному маленькому изъяну, одному маленькому фактику – и случается революция, бунт, развод, война или изгнание