Разумеется, если бы мне посчастливилось обратиться к ней лично, я бы назвал ее «мисс Остин». Поскольку (в отличие от господина начальника, я прекрасно о том осведомлен) сия милая девушка никогда не была замужем. Нет, я вовсе не имею в виду, что она когда-либо получала письмо, начинающееся словами «Дорогая Джейн», как это называется у наших трансатлантических кузенов[12]. Аu contraire[13]госпожа Остин была настоящей красавицей, с какой стороны ни глянь. Тонкая талия, каскад блестящих кудрей, стройные лодыжки — поистине, облик столь же изящный, сколь и ее литературный стиль. Хотя мне мучительно больно в этом признаваться, я ничего не знаю о ее ушах. Впрочем, я абсолютно уверен: они оказались бы великолепны на вкус, даже если бы были поданы на стол сырыми, с гарниром из горького лука.

Что я сказал? «Мучительно больно признаваться»? Есть в этом своеобразная ирония, не правда ли? Ведь доподлинно известно, что признание-то как раз и дает возможность прекратить боль… Особенно — чистосердечное.

Истинная, совершеннейшая и чистейшая правда состоит в том, что подавляющее большинство моих поступков имеют простое и разумное объяснение. Да-да, господа присяжные. Я с легкостью могу выставить свои так называемые «асоциальные деяния» в гораздо более симпатичном свете, нежели тот мрачный окрас, который им придало ваше воображение. И уж точно я отнюдь не так сильно запятнан грязными делишками, как средний представитель люмпен-пролетариата (каковые, сдается мне, по большей части и присутствовали в зале суда просто потому, что из-под мостов и от дверей магазинов их гонит полиция).

Забавно, что во время суда никто не желал меня слушать. Видите ли, все были слишком заняты, слушая себя самих и свои гневные обвинительные словеса в мой адрес. Эти господа осудили меня, так сказать, экспромтом. А вот после того, как судья огласил приговор и психушка приняла меня в свои объятия, — о, вот тут-то все и началось. Общество глухо к твоим мольбам, непонимание толпы разъедает тебя изнутри, и лишь потом — только потом, додавив тебя окончательно — публика обращает лики и уши к твоей скромной персоне. Социальные работники, святые отцы, репортеры, биографы толпами стекаются в твою камеру. И все они желают дать тебе шанс стать хорошим человеком. Вернуться в общество. Убедить тебя облегчить душу чистосердечным признанием вины, если, конечно, она имеется. (Вина, я хочу сказать. Душа-то есть у всех!)

«Душа — это темный дом, захудалый и ветхий. Давайте же поприветствуем новый свет, проникающий сквозь трещины, которые проделало время»[14]. Пристегните ремни: вас ожидает тряская ночь.

В детстве я, подобно Ван Гогу, страдал от чрезмерного «переполнения» ушей. Излишек ушной серы. Он действительно может превратить человеческую жизнь в ад. Уж поверьте.

Записи больницы Рамсгейта свидетельствуют о том, что, когда Винсент работал учителем в этом городе в 1877 году, он нанес несколько визитов в амбулаторию близстоящего Бродстерса для основательной прочистки ушей. Если бы он остался в Бродстерсе, интересно, как это могло повлиять на историю искусства? Возможно, «Подсолнухи» превратились бы в «Подснежники».

Приблизительно в это же время Винсент писал своему брату Тео (перевод с голландского мой. — Д. А.): «Мы не всегда способны понять, что лишает нас свободы, но сразу же чувствуем это…»

«Мы не всегда способны понять, что лишает нас свободы». Расскажи мне об этом поподробнее, Винни.

Ваш покорный слуга, заключенный номер 9711, впервые увидел свет в старом театре «Пэлис» в Данди, где мои родители исполняли вокально-танцевальный номер, известный как «Трое Голодных». (Третий всегда был «слишком голоден, чтобы появиться сегодня вечером».) Насколько я могу судить, мать пела, а отец плясал, хотя, возможно, все было наоборот. Тут дело в том, что каждый из них имел лишь одно дарование и, вопреки утверждениям Филипа Ларкина[15], они ничего не смогли передать своему немузыкальному и нетерпсихоровскому сынуле. Единственный танец, который мне суждено было бы исполнить, живи я в менее просвещенном обществе, я станцевал бы в петле.

Послушайте, я не знаю, зачем я все это сказал. Это все ложь от первого и до последнего слова, и, разумеется, вы не обманулись ни на миг. Небольшие искажения реальности — обычная беда индивидов с творческим складом мышления. Надеюсь, вы и сами это знаете. Взгляните хотя бы на бедолагу Винсента, который влюбился в проститутку и в конечном итоге застрелился. (Покончил с собой, кретин! Готов поспорить: минуту спустя он пожалел об этом.)

«Скажи правду и посрами дьявола», — такой совет матери давали своим детям в сороковых годах в Данди. Скажи правду и посрами дьявола. Просто отлично! Давайте я расскажу вам, как все было на самом деле, и поглядим, заставлю ли я Сатану хоть чуть-чуть покраснеть.

В апреле 1942 года Диккенс публикует роман «Две…» Что вы говорите? Диккенс умер в 1869-м? И у него нет книги, в названии которой присутствует слово «Две»? Ах, вы ничего не говорили? Ладно, я выслушал ваши идиотские возражения, а теперь послушайте, как я за три секунды разгромлю эти аргументы в пух и прах.

В апреле 1942 года, за девять лет до того, как организаторы Фестиваля Британии приложили столько усилий, чтобы привести в порядок убогие улочки Данди, издательство «Майкл Джозеф Лтд.» выпустило книгу под названием «Две стопы», автор — Моника Диккенс. Кстати, тот Диккенс, которого вы имели в виду, умер в 1870-м. Надеюсь, вы разразились аплодисментами.

В чем здесь прикол? А в том, что в 1956 году, когда будущему заключенному номер 9711 было десять лет от роду, кто-то посоветовал ему почитать Диккенса. И он, как вы наверняка уже поняли, выбрал не того Диккенса!

Естественно, тогда я еще не был известен как заключенный номер 9711. Что за имя для мальчишки? В те дни, если мама, или нянюшка, или кто-то из слуг обращался ко мне, я откликался на имя Брендон де Вер Оттоман-Требизонд. (Ты рехнулся? Да знаешь ли ты, сколько времени любой Оттоман-Требизонд протянет на занюханных улочках такого сурового промышленного шотландского города, как Данди 50-х? Минут пять — вот сколько.) Навещая отца в местной Маршалси[16], я часто спрашивал, зачем он изменил нашу фамилию на Адамсон. Но он так ни разу мне и не ответил. Это по сей день остается загадкой — если вы не возьмете на себя труд поразмыслить над данным вопросом.