– Можете войти…

– Спасибо…

Девушка опустила голову, а Дьюри вдруг опомнился: «Боже мой, о чём я думаю! Я совершенно потерял голову».

– Только недолго, пожалуйста, – мягко, но настойчиво проговорила медсестра.

– Хорошо, хорошо… Я недолго, – машинально пробубнил Дьюри именно то, что и должен был сказать в данной ситуации, и желая только побыстрее остаться с Ицей наедине.

Большая комната разделена на маленькие закутки с помощью развешенных простынь, в каждом из отсеков помещалась только кровать да медицинские приборы. У Дьюри задрожали ноги, он оглянулся по сторонам, словно в поисках некой опоры. Комната была безлюдна. Он растерялся на мгновение, но, поняв, что помощи ждать не от кого, собрался и медленно вошёл в закуток, указанный дежурной сестрой. Ица лежала на кровати. Множество трубочек и проводов соединяли её с приборами. «А что нас соединяет?», – вдруг промелькнуло у Дьюри, но он и самому себе честно не мог ответить на задаваемый вопрос. Больше он уже ни о чём не думал. Не было ни сил, ни даже желания искать какой-то ответ. Он давно привык жить, как жилось, плыть по течению, отдаваться силе волн. Бледное лицо Ицы спокойно, глаза закрыты. Дьюри не мог оторвать от неё своего взгляда. Обычно, когда Ица принимала решение, которое должна была сообщить Дьюри, лицо её становилось спокойным, но бледным, поэтому и сейчас он ждал, что вот-вот она откроет глаза и произнесёт своё очередное решение, скорее всего, для него неприятное. Ему показалось, что молчание длилось вечно. И когда терпение лопнуло, ему вдруг захотелось как-то прояснить ситуацию:

– Так больше не может продолжаться…

Бледная Ица молчала. А Дьюри вновь почувствовал, что совершенно обессилел. Он опустился на пол возле кровати. Опять нахлынули воспоминания. Дождавшись, когда Чилла уйдёт в школу, Дьюри вышел из спальни. Ица убирала со стола, делая вид, что не замечает его.

– Доброе утро, – произнёс Дьюри, стараясь говорить по возможности спокойно.

Ица не ответила, как будто его вовсе не было в комнате, хотя, возможно, и была настолько погружена в свои мысли, что не замечала вокруг себя ничего и никого. Вновь возникла мучительная мысль: «Значит, не приснилось». А вслух сердито произнёс:

– Может, увидишь меня?

– Да, прости… Дьюри, я ухожу…

Дьюри посмотрел на неё пристально. Побелевшее лицо Ицы напоминало ему маску. Из практики своей семейной жизни он знал, что с маской не стоит спорить, она его не слышит, но и отказаться от желания уговорить её не мог.

– Куда? – спросил он.

– Да не всё ли равно, – ответила Ица.

– Нет. Конечно, нет. Ица, я тебя не понимаю, у меня страшно болит голова, поговорим в другой раз. Хорошо? Который час? Ох! Я опаздываю в контору… Есть, не буду, прости…

Ица опустила голову, а потом совсем тихим голосом произнесла:

– Другого раза не будет.

Дьюри не то не расслышал, не то, боясь услышать правду, сделал вид, что не слышит, и быстро вышел. Когда он вернулся с адвокатской конторы после работы, Ицы не было. На столе лежала небольшая записка. Дьюри схватил её и начал читать:

С трудом дочитав записку, он как подкошенный сел на первый попавшийся стул, но просидел на нём недолго. Мысли и чувства его менялись от мести до мольбы. Выбежав из дому на поиски Ицы, он так и не знал, что сделает с ней, если вдруг найдёт её.

– Вы что, спите? – теребя Дьюри за плечо, спросила взволнованная дежурная сестра.

– Нет! Что вы, – растерянно промямлил Дьюри, – я только вспомнил…

– Здесь не место для воспоминаний… Вам пора уходить.

– Да, да, конечно, – вставая, промолвил Дьюри, – а что говорят врачи насчёт ребенка?

– Хотя мальчик недоношенный, но они сделают всё возможное, он выкарабкается…

Дьюри заметил, как что-то дрогнуло в лице жены, хотя она продолжала лежать с закрытыми глазами.

– Куда он должен карабкаться? – недоуменно спросил Дьюри.

– В жизнь, – ответила дежурная, но, видя, что Дьюри не понимает её, добавила: – будет жить.

– А… – понимающе промычал Дьюри и, бросив последний взгляд на Ицу, тихим голосом прошептал: «Прости», – а потом обречённо поплёлся за дежурной сестрой, к выходу.

Прошло несколько месяцев. Ребёнок, как и предполагали врачи, выжил, окреп и вскоре не только нагнал в весе своих ровесников, но стал даже опережать многих из них. После каждого посещения врача детской консультации Ица возвращалась домой в приподнятом настроении, что немедленно передавалось всем, даже Дьюри, с которым она начала говорить. В семье отношения стали прямо зависеть от состояния здоровья ребенка. Когда ребёнок капризничал или почему-то плакал, то все чувствовали себя словно виноватыми. Когда же малыш был здоров и весел, то и всем было хорошо. Однако, хорошее настроение Дьюри отравлял страх. Он боялся, что как только Ица почувствует, что ребёнок без неё сможет прожить, она бросит его, как и всех детей до этого, на него или Чиллу и снова начнёт метаться в поисках любви.

Время шло своим ходом, ребёнок рос и набирал в весе. А Дьюри чаще посещали мысли, как бы продлить это время, когда малыш всё ещё нуждается в матери, не может жить без неё. Он даже упросил знакомого врача в детской консультации, чтобы тот держал Ицу в некотором страхе за маленького. Но всему на свете приходит конец. Сколько ни пугал врач Ицу, вскоре она почувствовала, что ребёнку больше ничто не угрожает, и в ней нет такой необходимости, как раньше. А врачам по статусу положено несколько сгущать краски. Она чаще стала поглядывать в зеркало, мазаться разными кремами, засиживаться у подруг. А заботы о сыне сваливать на плечи Дьюри и Чиллы. Дьюри несколько раз пытался поговорить с ней, даже пристыдить Ицу, когда она поздно возвращалась домой, но, видя, что это раздражает её, перестал. Никакая работа по дому не была ему в тягость, если Ица была дома, но она чаще и дольше задерживалась у подруг. В такие минуты ненавидел всё, что приходилось делать по хозяйству или для детей, и многое взваливал на Чиллу, нимало не заботясь о том, есть ли у неё время или желание выполнить то, что родители не захотели сделать. В редкие минуты раскаяния Дьюри покупал для Чиллы конфеты, стараясь, чтобы никто не увидел, засовывал их ей в карман и почему-то стеснялся этого. Просто ему было неловко перед дочерью. Между тем Дьюри чувствовал, что и для Чиллы конфеты значили гораздо больше, чем просто конфеты. Получив их, она на мгновение замирала, затем заливалась краской, срывалась с места и исчезала на некоторое время. Он даже не знал, нравятся ли ей конфеты? Стыдно спросить дочку об этом, хотя порой он чувствовал, что они ведут себя как заговорщики. Казалось, им обоим это нравилось. Приятно было сознавать, что у них есть своя тайна, тайна от всех, никто о ней не знает, они не говорили об этом даже друг с другом, так как каждый вкладывал в неё своё понимание. Каждый стеснялся открыться, ведь до этого они совершенно не знали друг друга. Для Чиллы взрослые всегда представляли загадку, а уж тем более её собственный отец. Для него Чилла – ребёнок, ещё ничего не смыслящий в жизни, тем паче в его запутанной жизни. К примеру, что она может понять в его отношениях с Ицей, когда он сам не в силах в этом разобраться. Иногда он готов был её убить, иногда ползать перед ней на коленях, пресмыкаться, делать всё, что она пожелает, совершенно не думая о том неприятном, что он знает о ней. Вот и сейчас – он хорошо чувствовал это – она всё больше и больше отдаляется от него. Он всё больше тянется к ней, а она… она тянется в неизвестное, к неизвестному… И он не в силах её остановить. К счастью, хотя она и пропадает, чуть ли не весь день у подруг, вечером она приходит домой, уставшая, измученная, молчаливая. Дети её раздражают, но пока она на них не кричит. Покрутится полчаса, и ложится спать. Во сне она часто плачет и кого-то о чём-то умоляет, но разобрать или понять, в чём дело, сколько он не старался, никак не мог. Постепенно начал привыкать и к этому, и со временем наступила какая-то успокоенность. Он вдруг почувствовал, что у неё сейчас никого нет. Приходила она домой трезвая, прокуренная. В выражении её лица появилась, помимо усталости, ожесточённость и одновременно растерянность. Дьюри чувствовал, что она живёт другой жизнью, он был согласен, лишь бы ничего не менялось. Он и пить стал меньше, стараясь к вечеру, когда она приходила, быть дома и трезвым. Дьюри прекрасно знал, что если Ица трезвая, то она презирает, ненавидит всех пьющих на земле, но не всегда ему удавалось не попасть в число презираемых Ицей людей. Как и в этот вечер. С утра его что-то мучило, хотя признаков для волнения нет. Утро тёплое, светлое. На бледно-голубом небосклоне ни единого облачка. К двум часам пришла Чилла, вся раскрасневшаяся, потная. Она что-то объясняла ему, но он так обрадовался её приходу, что даже недослушал её речи и заторопился по делам. Дьюри по дороге в трактир зашёл к двум подругам Ицы, но не найдя её там, продолжил свой путь в трактир. К семи часам уже навеселе настолько, что не хотелось идти домой, а хотелось другой жизни, без скандалов, без попоек, жизни чистой, спокойной, красивой, такой жизни, какой у них никогда не было, пришла соседка и сообщила ему, что Ица скончалась в больнице. От столь неожиданного известия он настолько опешил, что не только не поверил, но даже не понял, что ему говорят. Понял только тогда, когда на пороге встала Чилла. Горе, ужас, безысходность были на лице его бедной, заплаканной дочери. Эти чувства настолько явно завладели девочкой, что не увидеть их не мог даже пьяный Дьюри. Он был настолько потрясён её видом, что впервые почувствовал, насколько она любила свою мать, хотя в повседневной жизни он этого и не замечал. И тогда вдруг у него мелькнула мысль: «Вот кто, наверное, меня больше всех любит», – и от одной этой мысли он вдруг начал плакать. Плакал долго, навзрыд и никак не мог успокоиться. Окружающие, сочувствуя его утрате, начали его утешать…