- Все, расходимся!

Мужчины повиновались без тени возмущения.

Обе женщины подсчитали, что в комнате четыре на шесть метров могут поместиться стоя, притиснутые друг к другу, больше ста человек. Надо было лишь оставить немного места для движений рук, чтобы зрители могли пить красноватую мистелу, - Каракатица готовила ее просто отменно. Мистелу делали так: в воду клали сахар и корицу, затем доводили до кипения - и когда она коричневела, добавляли водки.

Кроме того, решено было купить вертелы, что­бы жарить разное мясо - вымя, сердце, почки, печенку, филейные части. Каракатица гордо намалевала на вывеске: «Клуб Идеал» и прибила ее к лиловому фасаду. Вместо бочки в углу комнаты соорудили треугольную платформу. И в довершение всего, трусики Альбины теперь были усеяны серебристыми блестками.

Клиенты - угрюмые шахтеры с тусклым взглядом и каменными лицами, - заполняли комнату и замирали под гипнозом белой богини. Мистела была крепкой: после дюжины стаканов у человека подгибались ноги. Он шатался, пускал слюни, но

поддерживался в стоячем положении теми, кто выпил поменьше. Поздно ночью Каракатица прекращала разносить мясо и выпивку, выключала граммофон и накидывала на Альбину черное покрывало, словно на гипсовую статую. Горняки выползали задом наперед, долго прощаясь и крестясь напоследок. Компаньонки окуривали помещение,

считали выручку, прятали ее за попугаем.

Дни скользили отныне мягко, точно шелк. Мужчины воистину обожествляли Альбину. Ни один из них, сколько бы ни выпил, не позволял себе оскорбить живую Мадонну. Каракатица, осознав всю глубину их экстаза - где вульгарное желание претворялось в подобие мистического поклонения - стала прислуживать в священнической рясе. Работа начиналась в восемь вечера, а заканчивалась в шесть утра. Женщины вставали поздно и шли на пляж; Альбина часами собирала агаты. Иногда в поисках красных камешков они забредали далеко между пустынных скал. Каракатица безмерно радовалась: ее, совершенно нечувствительную к природе, занимала лишь собственная смерть, а незамутненный взгляд Альбины, для которой все было чудом, открывал ей мир. Благодаря этому невинному обожанию, этому переживанию каждой секунды как высшего счастья, Каракатица впервые пригляделась к благожелательному свету звезд, оценила траурную красоту жаб, прислушалась к песне тунца, объясняющегося в любви к океану, поняла, что тени мух - это буквы священного алфавита, узнала, что от каждого камня исходит свой особый запах. Дело в том, что по-детски непосредственная Альбина видела мир навыворот, будто ее подвесили за ноги. Слушая птичье чириканье, она рассуждала:

- В порядке важности сначала идет щебет, затем уже птица. На самом деле щебет был создан, чтобы существовала птица. Не наоборот.

Каракатица взволнованно отвечала:

- Я подарю тебе тетрадку, записывай туда все свои мысли, - и палочкой на песке учила ее письму. Альбина же взамен научила Каракатицу целоваться.

- Представь, что я мужчина (хриплым голосом).

- Не могу, в тебе от мужчины меньше, чем в любой другой женщине!

- Давай же, сделай усилие! Представь, что я страшно сильная и могу держать на руках всю землю. Отвлекись от всего, смотри, ты перестала давать, а только берешь, берешь, берешь. Представь, что твои губы - смерть, а мои - жизнь, и хватай, хватай!

Когда Альбина целовала ее, Каракатица скрючивалась обычным образом, превращаясь в упругий шар, и покрывалась гусиной кожей. Она сжималась еще больше - до хруста костей - в объятиях Альбины, чтобы потом внезапно обмочиться. Ата, перед тем как начать поцелуи, рисовала себе грязью усы и бороду. Каракатица размягчалась, чувствуя себя пробкой, что несется по бескрайнему океану. Когда же подруга размыкала объятия, она растягивалась на сухом песке, глядя в безоблачное небо, и от нее как бы оставалась одна голова. Это было просто нелепо - и Каракатица вновь скорчивалась, оцепенев, пускалась в путь между скал, обнимала встреченные по дороге кактусы, зная, что колючки не причинят ей вреда.

Счастливые дни закончились с появлением Бочконогого, городского инспектора по налогам и штрафам. Он беспрестанно сморкался; на рубашке цвета хаки расплывалось потное пятно в форме таракана; левая нога была вдвое больше правой и не вмещалась ни в один башмак, так что приходилось надевать альпаргату[1], странно выглядевшую по соседству с лакированным ботинком. Речь его, лишенная всяких эмоций, сопровождалась выдыханием водочных паров.

- Значит так, подружки, посмотрим на правонарушения: отсутствие лицензии, несоответствие санитарным, техническим и моральным нормам. Вы не ведете бухгалтерии, не соблюдаете противопожарные правила, не платите налогов и скрываетесь от проверок муниципальных властей. Так вот, если вы не договоритесь со мной по-хорошему, клянусь своей распухшей ногой, я пришлю стражников, и они вас арестуют, а затем как следует потрясут!

- И что ты предлагаешь, белобилетник? - спросила Каракатица с трагической миной. Если этот выродок изобличит их как лесбиянок, то они, как и прочие гомосексуалисты, по приказу генерала Ибаньеса будут сброшены с самолета в море, в наручниках и с гирями на ногах.

Бочконогий усмехнулся, став похож при этом на циничного мальчишку, поглядел на груди Альбины и командирским голосом продолжил:

- Я буду заходить за два часа перед открытием, чтобы донья Белозадая показывала мне все свои прелести! Уверен, что с течением времени вы оцените пользу моих посещений, поскольку, кроме разнообразных качеств, я выделяюсь еще и количеством, то есть количеством сантиметров, и в этом смысле ничем не уступаю жеребцу. Причем сеньорита должна выказывать как можно больше пыла: льготы будут действовать, пока она мне не надоест, а после этого - каталажка и соревнования по прыжкам в воду. Закон неприятен, но это закон.

- Сеньор инспектор, у моей подруги, к сожалению, месячные. Сегодня понедельник. Приходите в пятницу, и она примет вас, как вы того заслуживаете...

Бочконогий ухмыльнулся, пригладил усы и бросился на Альбину, запихнув язык глубоко ей в рот. Затем вытер губы о черную рясу Каракатицы, развернулся и удалился, насвистывая военный марш.

В пятницу Каракатица ждала его за полуоткрытой дверью. Посередине комнаты был расстелен матрас. Негромко играл граммофон, водруженный на треугольную платформу. Обнаженная Альбина под музыку вращала лобком, густо покрытым светлыми волосами.

Бочконогий с искаженным от желания лицом начал раздеваться. Когда он приготовился снять брюки, Каракатица поднесла ему стакан горячей мистелы. Тот проглотил ее одним духом.

- Все, хватит! Теперь, донья Уродина, отправляйтесь вон, если не хотите, чтобы я вышиб вас своей большой ногой! А ты, белая попка, ложись сюда, раскрой пошире свою киску, отдайся хозяину!

Сказав это, он расстегнул две пуговицы на ширинке и, не успев притронуться к третьей, повалился на пол спящим. Каракатица, подойдя к нему, кольнула здоровую ногу булавкой. Тот, не пошевелившись, по-прежнему громко храпел. Вдруг Альбина с каким-то непонятным стоном склонилась над ним и укусила за плечо. С куском вырванного мяса в зубах она моргала так, словно пробудилась от долгого сна. Каракатица тут же вычеркнула эту сцену из своей памяти.