переживаниях и отношениях с другими еще 30 лет назад в России и лет 70 назад в Америке и Европе. И в то же время язык этот более холодный, инструментальный и равнодушный. Таким образом, мир становится более уязвимым и чувствительным, но чувства эти как бы прохладны. Все вокруг бесконечно рефлексируют о своих эмоциональных состояниях, но эмоции эти нормированы, дисциплинированы и рационально управляемы.

Эмоционализация и психологизация в Европе и США – это постепенные процессы, ускорившиеся после Второй мировой войны и сегодня образующие культурную идеологию, переплетающуюся с логикой рынка, системой права, медициной, национальной памятью и политической идеологией [9]. В российском и русскоязычном культурном контексте присутствие и освоение терапевтического языка совсем не очевидно. Не углубляясь здесь в историю психологической мысли в России и Советском Союзе, с одной стороны, и историю формирования модели советского субъекта и его эмоциональной жизни, с другой стороны, заметим, что в русскоязычном мире психоаналитическое мышление, практика и, что не менее важно, – психологический язык – не стали формирующими силами культурного знания и отношений, как это произошло на Западе в середине века, а идеологическая и литературная траектория создала тут свой особый эмоциональный стиль. Особенность русскоязычного эмоционального мира отмечается лингвистами, которые сравнивают смыслы эмоциональных понятий в русском языке и языках Западной Европы и Америки [10]. Русский язык чувств и терминология внутреннего мира хоть и формируются постоянным заимствованием извне и его переосмыслением, но все же альтернативны глобальному терапевтическому словарю. Или, может быть, они были альтернативны – а теперь уже нет?

На постсоветском пространстве эмоциональный терапевтический поворот до сих пор происходит скачками, ускоряется с конца 1990-х и в 2010-х принимает занимательные и политизированные формы и образует эмоциональный новояз. Он не всегда понятен и часто воспринимается чуждым и претенциозным, но становится популярным и даже начинает доминировать в определенных культурных пространствах. Герои сериалов и обыватели соцсетей практикуют этот язык, помечая себя таким образом как относящихся к «продвинуто» чувствующей прослойке общества. В этом языке «мудак» станет «нарциссом», столкновение с несправедливостью – «травмой», а «любовь» в лучшем случае станет «отношениями» или «привязанностью», а в худшем – «токсичной» «созависимостью». Сегодня терапевтический язык – неотъемлемая часть формирования российской эмоциональной культуры.

Этот язык – продукт двойного перевода. Во-первых, согласно конструктивистскому подходу к эмоциям, наши переживания не универсальны, а культурно детерминированы [11]. Они глубоко и прочно завязаны на конкретном языке культуры, закодированы в словах, дискурсивных форматах и конкретных социально обусловленных контекстах эмоционального высказывания. То есть в разных языках системы представлений о чувствах Любовь и Love имеют разные семантические поля. То же можно сказать о центральных понятиях терапевтического новояза: Emotions и Feelings – Чувствам рознь, как и Wellbeing и Happiness – Счастью и Благополучию, а Self – Душе и Самости. Эти терапевтические формы языка требуют перевода не только эмоциональную лексику русского языка, но и на его форматы говорения о себе и о личном (например, переход от кухонного разговора или даже товарищеского суда к беседе с психологом) [12].

Во-вторых, любой новояз – это всегда средство культурной трансформации, то есть перевод старого языка чувств на язык новых эмоций. Новый язык эмоций не только дает названия ранее незнакомым явлениям, отношениям и ситуациям новой технологической, экономической и эмоциональной реальности (как, например, «свайпить», «выгорание» и даже «стресс» и «личные границы»), но и предлагает заменить старые слова новыми, трансформируя или переворачивая их неактуальный или идеологически неподходящий смысл, – например, «чувства» меняя на «эмоции», «любовь» – на «привязанность» или «отношения», «приставания» на «харассмент». Хорошо знакомая советская «работа над собой» превращается в «личностный рост».

Однако однозначной замены, естественно, не происходит. Терапевтические форматы коммуникации «вставляются» в реальный локальный культурный синтаксис, в котором уже живут слова эмоционального выражения и работают иные форматы разговора о личных переживаниях. Терапевтическая культура не перенимается «в пакете» вместе с ее языком – напротив, она всегда требует перевода, переосмысления и усвоения прагматического смысла в определенном социальном контексте использования, в законах жанра и медиума.

В современной России дискурс расслаивается по поколениям, социальным группам, профессиональным кругам и, конечно, организуется специфическим жанром и форматом интеракции. То, что напишется новоязом в сети, не всегда скажется на кухне. То, как конец любви выплачется подруге, – это не то, как пауза в отношениях представится родителям. Одним непонятен или просто чужд новый язык, другим опротивел старый, он больше неприемлем и не описывает их опыт. Но ни один из них не существует сегодня сам по себе. Таким образом, современный российский эмоциональный дискурс неоднороден и оперирует одновременно несколькими языками. В телевизионных ток-шоу и подкастах могут говорить о «харассменте», но и о несчастье и страсти; в сериале – о «приставаниях» и «нарциссах», но и о боли и любви; в родительской группе в соцсетях – об «абьюзе», «травме» и «привязанности», но и о долге и хамстве; в суде – о «домогательстве», «личных границах» и «зависимости» разного рода; а в фейсбучном посте – вообще о «пичальке» и «краше».

Более того, сосуществование понятий и отношения между ними отражают разные, иногда конфликтующие позиции на перекрестках культурных идеологий. Ярким примером этого служат публичные дебаты о «новой этике» – понятии, важном именно в контексте российского языка эмоций. «Новая этика» как термин и идеологическая позиция сформировалась в России путем перевода и переосмысления целого клубка терминов, настроений и тенденций в общественной жизни Европы и Америки, которые обозначаются там как новоизобретенными понятиями типа «новая сензитивность/чувствительность», «культура виктимности», так и давно вошедшими в обиход – «либеральные права личности», «гендерное равенство» и «права меньшинств». Терапевтический эмоциональный язык давно стал в «западном» публичном дискурсе доминантным: именно на нем успешно продвигались как феминистская, так и квир-программа по устранению ущемления прав и защите от уязвимости прежде всего женщин и сексуальных меньшинств. Но в российском контексте перенос этих настроений не только создал понятие «новая этика», но и перевел его в идеологическую категорию – она всплывает в самых неожиданных контекстах, и вокруг нее формируются самые причудливые оппозиции, порой не имеющие уже никакого отношения ни к этике, ни к чему-либо новому, – можно сказать, что она становится маркером чего-то большего: отношения к России и к условному Западу в целом, к «традиции», и к «прогрессу», и так далее. В этом контексте, выйдя за границы сериалов и постов, терапевтический язык эмоций стал политически мобилизующим языком, очерчивающим границы тонко чувствующих сообществ продвинутых защитников человеческого достоинства от любых представителей силы и власти, будь они политики и функционеры, профессора, родители, мужчины или гетеросексуалы.

И потому, даже если сама психологическая практика по-прежнему не распространена в широких кругах российского общества, терапевтический новояз – его термины, образы и носители – получил важное место в публичной культуре, медиа, а значит, и в повседневной жизни людей [13]. Эти термины выступают маркерами социальной идентичности, реальной или желаемой принадлежности к классу, позиционирования своего отношения к