патологию, потому что сводит многообразие несимметричных взаимодействий к доминированию одних и вынужденному подчинению других. Потому что, в конце концов, не уничтожая привычное понимание социального мира как пространства субъект-объектной коммуникации, предлагает его переосмысление. Очень удобно: и мир продолжает стоять, и новые принципы его бытования как будто внедряются. В эту игру в формате «волк, коза и капуста» (кто кого – и кому достанется приз за роль «правильного субъекта»?) можно играть до бесконечности.

Однако еще Ханна Арендт показала, что слова «власть» и «насилие» совсем не тождественны и в целом не так чтобы близки друг другу. «Власть (power) соответствует человеческой способности не просто действовать, но действовать согласованно. Власть никогда не бывает принадлежностью индивида; она принадлежит группе и существует лишь до тех пор, пока эта группа держится вместе. <…> „насилие“ <…> отличается инструментальным характером. Феноменологически оно близко к мощи (strength), поскольку орудия насилия <…> создаются и используются с целью умножения естественной мощи, пока <…> не становятся способны ее, то есть мощь, заместить», – пишет Арендт [24].

В таком случае великое множество нарушений равновесия, которые в публичном поле называются «абьюз», как и само повсеместное употребление слова – это не диспропорция, не дефицит власти, выраженный в насилии. Это, наоборот, чрезмерно развитая, «перекачанная» культура силы/мощи. Или, пользуясь языком Арендт, «свойство, присущее объекту или лицу, принадлежащее их характеру, способное проявляться к другим вещам или лицам, но в сущности от них не зависящее» [25]. Когда общественной нормой считается право сильного, то любая власть, уже по Фуко, это «игра», беспрерывная совокупность «битв и столкновений» [26] – а вот ты конкретно прогнешься или нет? Если устоишь – значит, может быть, стоит перепридумать отношения силы, установить в отношении тебя особые правила. Или свернуть общение: зачем иметь дело с человеком, который настолько не вписывается в порядок вещей? Если подчинишься, следовательно, статус-кво поведения может сохраняться. Привет, абьюз.

На работу этой культуры силы указывает и тональность публичных споров. В них до сих пор в ходу позитивистский виктимблейминг – дескать, абьюзеры выбирают в жертвы людей с «виктимным поведением». Логика в этих высказываниях проста: если ты не можешь сопротивляться, то почему бы этим не воспользоваться. Но если вдуматься – что такого виктимного в желании заботы, внимания, поддержки? И так ли мы уверены, что легко распознать тот момент, когда поддержка превращается в уверенность в бесполезности, никчемности того, о ком «пекутся», и объективацию? Всегда ли легко уловить момент, когда «Тебе нехорошо? Может, выбрать врача, сходить с тобой в клинику?» становится «Ты все придумываешь, ничего у тебя не болит, ты с жиру бесишься. И денег у меня на твои капризы нет» или «Ну ок, сходим к врачу, только выберу его я. И вообще, положим-ка мы тебя в больничку»? И правильно ли, что каждый должен быть начеку, не давать слабину, чтобы не привлечь случайно абьюзера на пахнущую страданием человечинку?

Здесь мы сталкиваемся с одним из главных парадоксов сейфтизма как эмоционального режима. Всячески отказывая культуре силы в легитимности и нормальности, предлагая методы борьбы с ней, амбассадоры «безопасных отношений» требуют при этом проявлять ту самую силу. Даже если это не обесценивающее «возьми себя в руки, тряпка» или «беги – я прикрою», отдающее комплексом спасителя. А, например, предложение мобилизующих эмоциональных практик, то есть, по Моник Шеер, таких действий, которые имеют перформативный эффект на чувства и самость человека [27]. Доступ к бесплатной психологической и юридической помощи, кризисные центры – это институциональная сторона вопроса, это хорошо и полезно. Однако нужно еще самостоятельно отказываться от замалчивания опыта насилия, уметь говорить «нет», защищать личное пространство, игнорировать попытки манипуляции [28]. Конечно, вера в себя легко не возвращается, зато с помощью этих «упражнений» можно отрастить «здоровый эгоизм». Особенно при теплой поддержке небезразличного и сострадательного ближнего круга. Нередко это камуфлирование в эгоизм уничтожает даже зачатки эмпатии. Но ведь культура силы тотальна и доминирует. Если не ты, то тебя.

Подобная картина мира предлагает помнить, что абьюзер всегда скрывается за маской доброты, показательного прекраснодушия. Лучше вообще принять как факт, что абьюзером и людоедом может быть любой. Просто кто-то рассматривает другого как главное блюдо, а кто-то гурманствует. Этот взгляд на мир и себя в нем, безусловно, вполне функционален. Только, наверное, фокусируясь на «абьюзе» и всех сопутствующих эмоциональных патологиях, он не улавливает другие эмотивы, другие выражения чувств. Если в каждом спит насильник и агрессор, то: а) нельзя верить никаким большим заверениям в любви, искренности, преданности; б) вместо этого стоит оценивать человека по микрожестам, которые выдают скрываемое за приятными обещаниями и декларируемыми гарантиями. А еще приходится согласиться с безысходностью одиночества. Лучший способ защититься от абьюза – не сближаться ни с кем вообще. Только вот никто не гарантирует, что однажды, заглянув в себя, человек не обнаружит автора насилия там. И не потеряет дивный новый мир эмоциональных прибежищ сейфтизма навсегда, пока не «проработает» патологию внутреннего эмоционального антропофага. Но это уже совсем другая история.

Выгорание

Илья Будрайтскис, политический теоретик, преподаватель Московской высшей школы социальных и экономических наук (Шанинки)

«Выгорание» (burnout) стало одним из безусловных эмоциональных императивов нашей эпохи: выгорают офисные сотрудники и фрилансеры, преподаватели и продавцы, профессионалы и волонтеры. Одно из главных отличий выгорания от психических диагнозов прошлого состоит в том, что оно устанавливается субъектом самостоятельно по ряду признаков (Всемирная организация здравоохранения определяет выгорание как «психологический феномен», который не относится к заболеваниям). Усталость, тревога, апатия, невозможность сконцентрироваться, низкая самооценка – каждый из этих симптомов сигнализирует о выгорании, исцеление от которого зависит лишь от усилий самого выгоревшего. Выгорание не является болезнью в классическом понимании этого слова, так как не предполагает какой-либо внешней инстанции, способной предложить проверенную стратегию лечения, – выгорание начинается и заканчивается на самом субъекте. Соответственно, на том месте, где должна находиться некая общая теория выгорания, есть лишь набор эмпирически устанавливаемых признаков и бесконечное множество личных историй, пространство обмена которыми во многом и воспроизводит дискурс выгорания.

Вплоть до наступления Нового времени болезни считались наказанием за грехи – то есть карой за нарушение законов Божьих. Но как минимум начиная с эпохи Просвещения в представлениях о человеческом теле воцарился новый, медицинский взгляд, который воспринял болезнь уже как следствие нарушения легкомысленным индивидом неумолимых законов природы: чрезмерное употребление жирного и сладкого, малоподвижный образ жизни, вредные привычки и тому подобное. Таким образом, болезнь стала представляться как результат недостаточной самодисциплины. Выгорание, напротив, оказывается следствием чрезмерной дисциплины, излишнего усердия в следовании законам социального мира. В стремлении отдавать себя