время первого выезда на место серьезной аварии. Желудок крутило, начали отниматься руки. Было невыносимо жарко. Вечернее солнце жгло спину и затылок сквозь закрытое окно, капля пота сорвалась со лба, скатилась по щеке, упала с подбородка и просочилась в седые волосы мужчины, который беззвучно шевелил губами. Его дыхание пахло кофе и нечищеными зубами. С улицы донесся вой сирены неотложки, вот-вот они будут здесь и возьмут его на себя, сейчас, с минуты на минуту. Как бы хотелось, чтобы уши, нос и нервные окончания тоже можно было зажмурить, чтобы не чувствовать запахов крови и выстрела, смешанных с запахом средства после бритья, который источала форма начальника полиции Блазера, дыхания мужчины и кошачьего корма в миске у двери. Чтобы слышать только приглушенные нервные шаги по комнате и песню U2, бесконечным повтором идущую из подключенных к айфону колонок на столе, чтобы не чувствовать разницу температур между теплой кровью, которая до сих пор стекала с головы этого незнакомого мужчины, и своими холодными руками, но прежде всего — чтобы помнить потом как можно меньше. Феликс спохватился, что обещал Моник быть дома в половине восьмого. Он хотел взглянуть на наручные часы, но для этого ему пришлось бы повернуть запястье и пошевелить голову мужчины. Феликсу жгло глаза, он ненадолго перевел взгляд на стенку, где за двумя стеклянными дверцами стояли покрытые пылью кубки: с чемпионата Германии по карате за 1993, 1994 и 1997 годы, значок пловца-спасателя и бронзовая медаль — такие Феликс видел на лыжных гонках в отпуске. Ниже стоял телевизор, к которому прозрачным скотчем была приклеена небрежно вырванная бумажка с надписью синим маркером:

МНЕ ОЧЕНЬ ЖАЛЬ.

ФРАНЦ

— Хотелось бы надеяться, — пробормотал Феликс.

Через открытую дверь доносились всхлипывания жены раненого:

— Он просто-напросто не впускал меня, будто я ему никто, просто-напросто не впускал…

Позади женщины застыл мальчик, от силы лет десяти, она механически гладила его левой рукой по голове. В дверях стояла Карала с багровым лицом, она сжала кулаки, словно по обе стороны крепко держалась за перила, чтобы не упасть в бездну, которая разверзлась перед ней в этой комнате. Феликс с радостью успокоил бы ее, уж он-то понимал, что она сейчас чувствует — всего двадцать лет, только что из полицейской академии, в голове одна теория, не имеющая ничего общего с практикой. Однако он не мог уберечь ее от многочисленных первых разов, которые ей еще предстояли.

— Позаботься, пожалуйста, о мальчике, — сказал он ей. — Уведи его на кухню.

Она, казалось, почувствовала облегчение от возникшей возможности покинуть эту комнату. Перед плоскоэкранным телевизором, а вместе с тем и в поле зрения Феликса появились две ноги в неоново-оранжевых штанах, кто-то наконец выключил музыку, коснулся руки Феликса и произнес:

— Можешь отпускать, мы держим.

Феликс отпустил голову мужчины и встал.

— Не помешало бы помыть руки, — сказал он скорее самому себе, чем санитару напротив.

— В ванную, — бросил тот и указал на одну из дверей в коридоре, на которой висел календарь с кошками.

Феликс намеренно не смотрел в зеркало. Он взял кусок мыла с липкого блюдца на краю раковины, еще мокрый, на него налипло несколько волосков, возможно кошачьей шерсти. «Он что, еще и руки перед этим помыл?» — подумал Феликс, стараясь не всматриваться. Он торопливо повертел кусок мыла в мокрых руках и продолжал мыть их, даже когда вода давно уже была чистой.

Марен

Марен крутилась перед зеркалом. Дужки корсета впивались в подмышки. Она уперла руки в бока, как показывала ей продавщица в магазине нижнего белья. Складки в подмышках стали чуть меньше. Довольная Марен открыла баночку блеска для губ с еще нетронутой поверхностью глянцево-красной пасты. Она макнула в нее подушечку пальца и легкими постукивающими движениями нанесла на губы; блеск был липкий и пах вишней, которую иногда добавляют в коктейли у Розвиты. Ханнес ложился спать вскоре после восьми, поскольку с недавних пор просыпался в полпятого. Такой режим, видите ли, способствует успеху и укрепляет здоровье. Марен же считала, что новая привычка в первую очередь поспособствовала его ворчливости.

Ханнес ни о чем не догадывался. Она все тщательно спланировала. Корсет. Черные замшевые туфли, которые она еще ни разу не надевала, ведь они жали в пальцах. Чулки в сеточку, а поверх тонкий плащ из черной вискозы. В холодильнике веганское просекко. До недавних пор она и не подозревала, что такое вообще существует. Она три часа блуждала по городу в его поисках. На кухне уже ждали своего часа клубника и пудинг из кокосового молока без сахара, подслащенный сиропом агавы.

На цыпочках она подкралась к кровати. Кварцевая лампа еще горела. Оконные ставни были закрыты. Ханнес глубоко и размеренно дышал, сложив руки на мускулистой груди. Ко сну на спине он приучал себя с таким же усердием, с каким качал бицепсы. Видите ли, сон в такой позе улучшает энергопотоки. Марен поправила декольте корсета, аккуратно опустилась на колени, сдвинула одеяло и принялась покрывать тело Ханнеса поцелуями, двигаясь от груди вниз к бедрам. Ханнес сквозь сон пробурчал что-то невнятное, поморщил нос и почесал живот в месте поцелуя. А потом открыл глаза и раздраженно посмотрел на Марен:

— Ради всего святого. Ты что делаешь?

— Провожу время с тобой, — ответила она и поцеловала его в пупок.

Ханнес резко поднялся.

— Но, заяц, нельзя же лезть в кровать в верхней одежде. Ты только вчера была в этом плаще на улице. Он весь в пыльце, а у меня от нее в два счета опухают глаза.

— Точно. Конечно же. Пыльца.

Марен встала, а Ханнес снова сложил руки на груди. Он даже не взглянул на корсет. И на чулки. Заяц, значит. Травоядное. Мягкая игрушка на чистом микробиотическом питании. Марен села на край кровати и сбросила туфли на паркет. Она уже и не помнила, когда последний раз спала с Ханнесом. После многочасовых тренировок по вечерам он камнем падал в кровать. Время от времени одаривал ее кратким поцелуем в лоб или в щеку, отчего ей казалось, будто он хочет ее скорее оттолкнуть, чем приласкать, — отторжение под видом поцелуя. Иногда, точно зная, что он спит, она мастурбировала рядышком на кровати или в ванной на пушистом коврике, стыдливо и второпях, как делала это будучи подростком в своей незапирающейся комнате. Еще каких-то два месяца назад Ханнес ласково называл ее Карамелькой, теперь даже это милое прозвище казалось ему слишком калорийным. Но именно из-за него она сейчас стояла здесь и чувствовала