Шарль отвечал Жанне, точно маленькому ребенку:

– Я не знаю. Но я думаю, Микеланджело ди Болонья собирается забрать ее с собой в святую обитель Сен-Дени и сжечь по обвинению в языческой магии, сиречь в ведьмовстве. Сжечь ее заживо, что хорошо и правильно, и да будет так, моя пышечка.

Малютка Жанна метнула в него взгляд, полный такой ненависти, что, думаю, он и по сей день его не забыл. По крайней мере, я не забыла. Потом она побежала за великаном и Терезой, крича, и плача, и умоляя его отпустить Терезу. Кто бы мог подумать, что в маленькой девочке столько ярости.

– Отпусти ее! – кричала она. – Отпусти ее!

Старая Тереза обернулась. Ее морщинистое лицо исказилось от страха, когда она увидела малышку Жанну.

– Жанна, – прошипела она. – Уходи! Тише! Иди домой!

Но Жанну не так-то просто было успокоить.

– Ты, глупый великан! – так она кричала.

Она подбежала совсем близко.

– Перестань! Перестань, ты… рыжий… жирный… злой… великан!

Монах медленно обернулся.

Его тень накрыла девочку.

Он смотрел на нее сверху вниз, его бледные в рыжих ресницах глаза засветились странным любопытством.

Жанна не отвела взгляда, как Давид перед Голиафом. Разве что этот Голиаф выглядел так, словно был охвачен огнем.

И тогда монах сделал что-то и вправду очень страшное.

Он рассмеялся.

Он смеялся над малюткой Жанной.

А потом утащил прочь старую Терезу.

И мы больше никогда ее не видели.

Жанна ринулась домой, слезы не поспевали за ней. Она рывком отворила двери в хижину, упала на постель и заплакала.

Следом за ней в хижину вошла ее мать, мягко ступая по земляному полу. Она прилегла на сено рядом с Жанной и погладила ее по волосам.

– Что случилось, моя девочка? – спросила она. – Ты боишься за Терезу?

Она пропустила меж пальцев пряди ее кудрей.

Жанна повернулась и сквозь слезы поглядела на мать. У той была бледная родинка в левом уголке рта и русые вьющиеся волосы, в точности как у дочери. Миг спустя Жанна сказала:

– Я не хочу, чтобы меня сожгли заживо.

Лицо матери изменилось.

– С чего бы тебя сожгли заживо, Жанна?

Жанна подняла глаза. Ее видение исполнилось. Разве это не колдовство?

Тут она увидела лицо матери. Она уже не была мягкой. Она казалась… сердитой.

– С чего бы тебя сожгли, Жанна? Скажи мне!

Но Жанна заколебалась.

– Я не знаю, – пробормотала она и вновь спрятала лицо в сено.

– Почему, Жанна? Жанна, ответь мне!

Но Жанна была слишком напугана.

С этого дня Жанна изменилась. У нее по-прежнему случались приступы, что верно, то верно, но она никогда никому больше не говорила о том, что видела. Ни разу. Мало того, она уже больше не была той веселой малышкой. Не заглядывала к нам в хижины, не носилась с Марком— сыном Марка – сыном Марка. Она стала серьезней. Настороженней. Словно опасалась чего-то. Но не других людей.

Словно она опасалась самой себя.

А затем, с неделю назад в нашу деревню пришли какие-то люди и увели Жанну.

– И это конец моего рассказа.

Я как раз осушаю залпом свой эль, и чуть не расплескиваю его по столу.

– Что? О чем ты? Увели ее? Почему? – бормочу я. – Кто это был? И что насчет той собаки? Как случилось так, что она ожила?

– Я могу тебе рассказать.

Но это не голос Мари. Это монахиня, сидящая за соседним столом. Она, очевидно, слушала рассказ и теперь откинулась на спинку своего хлипкого стула.

– Я знаю о Гвенфорт и о тех людях, что увели малышку Жанну.

Это хрупкая старая женщина, у нее серебряные волосы и яркие голубые глаза. И еще у нее странный выговор. Не то чтобы непонятный, понятный, но какой-то… не такой. Не знаю, в чем тут дело.

– Откуда ты знаешь про Жанну? И про Гвенфорт? – говорит Мари. – Ты же никогда не была в нашей деревне!

– Да, но я знаю, – отвечает монахиня.

– Тогда будь добра, – говорю я, – расскажи нам.

Восемь дней назад Жанна лежала на своей соломенной постели, глядя в небо, видневшееся сквозь дыру дымохода, проделанную в крытой соломой крыше. Взглядом она провожала звезды, скользящие по предутреннему небу. Она перебирала в уме дневные заботы – сначала собрать яйца из-под кур, потом пойти на простор, в холодные поля, чтобы очистить землю от камней перед тем, как ее отец начнет вспашку. Она гадала…

– Эй, подожди, – обрывает ее Мари. – Откуда ты знаешь, что она думала да гадала… Ты все это выдумала!

Но монахиня отвечает:

– Может, выдумала. А может, у меня есть свои способы.

И она улыбается мне, и от этой улыбки у меня на затылке волосы встают дыбом.

– Так я продолжу?

Я не говорю ни слова. Кажется, я ее боюсь.

Жанна гадает, чье поле ей предстоит очищать от камней – отцово или господское, – и тут она застывает, ее руки и ноги начинают дергаться, зубы скрежещут, а глаза видят то, что скрыто завесой земной жизни. Она увидела…

Священную поляну, где похоронили Гвенфорт.

Увидела людей с топорами и факелами, пришедших, чтобы перерыть ее.

И белую борзую, стоящую на могиле Гвенфорт.

Припадок прошел. Жанна лежала в темноте, тяжело дыша.

Ее припадки всегда пугали ее. Но этот напугал сильнее прочих.

Так она лежала, ожидая, когда к ней вернутся силы. Наконец, когда она почувствовала, что может двигаться, она отбросила на пол грубое шерстяное одеяло, выбралась из своей соломенной постели, на цыпочках пересекла темную комнату, где спала она, ее родители и корова, и выскользнула за дверь.

– Вы спите в одной комнате с коровами? – говорю я Мари.

– Только зимой, – отвечает она.

– О, – говорю я, – разумеется.

Жанна вышла наружу, под звездное небо, пошла по дороге через всю деревню, а потом за ее пределы в лес. Она легко нашла тропинку к Священной поляне, потому что взошла луна и тропинка засветилась призрачным белым сиянием.

Она поспешила через лес по тропе. Ветки царапали ей лицо. Она добралась до ручья и перемахнула его одним прыжком. И вот наконец она выбралась на поляну. Сквозь ветки лился лунный свет.