Название клиники ощущается как скребок по живой плоти.

– Можете быть уверены.

– Ты всегда отражаешь слова собеседника.

– Это лучший способ не сказать лишнего.

Она наклоняется ближе, и я замечаю на ее веках серебряные тени: их точно припорошили снегом.

– Если ты захочешь уделить этому время… Я имею в виду, Родике… Я дам тебе отпуск. Помогу, чем смогу.

Меня начинает брать легкая злость, и хочется прервать разговор. Это в очередной раз начинает напоминать дурной сеанс у психотерапевта.

– Мне не интересен случай в Вальденбрухе. Еще менее интересна Родика. Неужели вы думаете, что я захочу искать ее после всего, что произошло? Закон должен дать людям право на убийство собственных родственников.

– Ты сейчас словно струю яда выплюнула, – чуть ли не хихикает мадам Шимицу и томно откидывается в кресло.

Залпом опрокидываю бокал, чтобы не чувствовать, как слова множат злобу. Мадам Шимицу не любит сдерживать свое любопытство. Ей всегда интересно что-то помимо того, что она должна знать. Это особенность бесконечно большой функции: у нее нет предела.

– Тише, – покровительственно говорит она. – Твоя сестра не моя проблема. Но ты работаешь на меня. Не люблю сюрпризов. К тому же запирают не того, кого нельзя уничтожить. Запирают того, кого уничтожить не могут. Из малодушия или той же любви.

– Здесь нет двойного дна.

Мы взираем друг на друга в молчании, и я чувствую, что мадам Шимицу словно перебирает в руках связку невидимых ключиков. Мысленно тыкает в меня каждым в надежде раскрыть, как корпус неисправных часов.

– Ей было бы сейчас двадцать один.

Это вырывается само. Мадам Шимицу кивает, припоминая нашу разницу в возрасте.

– Говорят, в Вальденбрухе были только дети.

– Большинство. Но Родика оставалась там. Ее никуда не переводили. Мне каждый год слали отчеты, которые я выбрасывала.

– Странная история с этой клиникой, – произносит она, задумавшись.

– На свете много необъяснимого. Бермудский треугольник, снежный человек, или как аргентинские муравьи самостоятельно заселили три континента без изменения генетического кода. Последнее меня вообще на уши ставит. А вы тут над Вальденбрухом голову ломаете.

Ерничанье всегда спасает. Мадам Шимицу поджимает губы, и тема наконец-то закрыта.

– Ну и славно. Тогда перейдем к делу.

Она извлекает из ящика папку и легким движением отправляет ее ко мне через стол. Ловлю на полпути: внутри документы и фото. Прыщавый, как мухомор, мальчик-подросток. В глазах – нагловатое выражение, как наяву вопрошающее: «Че надо?»

– Да вы издеваетесь. – Я поднимаю на мадам Шимицу недоуменный взгляд.

Она разводит руками и качает маленькой головой, увенчанной тугим узлом волос.

– Мне это не нужно. Запрос клиента.

– Ему пятнадцать лет, – уточняю я, глядя на дату рождения. – Это вам не детки-конфетки.

– Верно. Почти взрослый человек – и с довольно сложным характером, как сообщают источники. Тем не менее… не мы выбираем. У клиента свои причины.

Молча взираю на нее исподлобья. Игра в гляделки длится еще пару минут. Знаю, что мне ее не победить. Да это и не уговоры. Мадам Шимицу всегда ставит меня перед фактом.

– Я работаю с детьми, – делаю я последнюю попытку объяснить.

– Я знаю.

– У меня нет опыта с подростками. Они… другие. К ним сложнее найти подход. Неужели у вас нет человека, который…

– Ты – единственный человек, способный справиться с этой работой, – непреклонно ответила она. – Подростки – те же дети, просто хотят большего. Ты сможешь. У тебя талант. И шоры на глазах. Любишь, чтобы все шло по одним и тем же рельсам.

Снова опускаю взгляд на прыщавое лицо на снимке. Что мне с ним делать? Мадам Шимицу это, конечно же, не заботит: она творец, а руки ее – я.

– У тебя срок до двадцатого. К этому числу ребенок должен быть у заказчика. В деле – вся нужная информация. Его ежедневный маршрут, привычки, круг общения, хобби. Используй ее с умом.

Больше обсуждать нечего. Сметаю досье в сумку, не скрывая своей досады. Мадам Шимицу все это время смотрит с непонятным прищуром. Постоянно кажется, будто она втихаря посмеивается надо мной.

Гребаная бесконечно большая функция. Вечно тебе нужно больше.

Ее кабинет – особенное место, в нем отсекается все лишнее и обнажается суть вещей. Каждый раз, когда я его покидаю, от меня убывает часть. Я приближаюсь к нулю, согласно своей функции.

* * *

Мадам Шимицу – не японка. Но это нормально, она вписывается в бал-маскарад «Туннеля». Здесь настоящая идентичность не в моде.

Я знаю о ней меньше, чем о ком-либо в моем окружении. Говорят, на самом деле она из Вьетнама. Придя к Мельхиору, взяла себе эстетический псевдоним, который нравился клиентам. Сплетники утверждали, что у нее был сын, но она никогда его не упоминала, как и что-либо другое о себе. Каждый здесь занимается монтажом прошлого: вырезает людей и события как плохие кадры из пленки.

Например, я и Родика. В своей голове я все еще орудую безобразным секатором, пытаясь вырезать ее след из своей жизни. Эта симуляция никогда не закончится, она вшита в мое подсознание. И замкнуло ее на самом интересном месте: когда посреди кровавых ошметков я спрашиваю, что еще можно уничтожить, чтобы освободить пространство внутри меня.

«Ты ее держишь», – вкрадчиво шепчет мне мадам Шимицу. «Этот уровень лежит глубже, чем твои окровавленные ножницы. То, что ты называешь уничтожением Родики, – верхушка айсберга. Но на дне ваши пальцы переплетены. Все еще. Ты не разжала их».

Ненавижу ее фокусы. Мадам Шимицу проворачивает их мимоходом, как трюкач извлекает шелковые платки – но не из рукавов, а из моей головы. Ее попытка вскрыть черный ящик и мое сопротивление не являются частью работы.

Но они стали неотделимы от наших взаимоотношений.

«Отпусти Родику, – шинкует меня ее голос. – Отпустишь ее в своей голове – она уйдет навсегда, даже если жива».

Если жива…

Я открываю новостную сводку, читая о расследовании в Вальденбрухе. Это жалко: отрицая изо всех сил, что меня интересует ее судьба, сама втайне ковыряю интернет в поисках зацепок…

«…полиция полагает, что бесследное исчезновение в клинике может быть объяснено террористическим актом. Жертвы, вероятно, были вывезены злоумышленниками с территории клиники в бессознательном состоянии. Это объясняет, почему не обнаружено следов борьбы. Одна террористическая группировка уже была вовлечена в схожее дело, и расследование ведется на федеральном уровне…»

Трагедия превращается в фарс.

Что бы ни случилось, клейми терроризм. Так легче все объяснить, и всегда найдется козел отпущения. Дело раскрыто, все набрали очков.

От этого бреда тошнит. Я закрываю глаза.

Передо мной предстает Родика – такая, какой я ее запомнила: лицо-сердечко, тонкие губы и жадные темные глаза. Обожравшийся конфет ребенок, которому все мало. Каждый