– Попробуешь угадать, что внутри? Или снова оставишь нас в тревоге, вцепившись в какой-нибудь новый рассказ, будто пес в мозговую кость?

– Конечно, я уже пытаюсь! Применяя к сему все известные мне принципы аналитического мышления.

– И… ваш вердикт, сэр? – осведомилась жена.

Изображая предельную сосредоточенность, я впился взглядом в свертки и конверт на столе.

– Полагаю, вот здесь – волшебный кошелек, в котором никогда не иссякнет золото. А здесь – неисчерпаемый кладезь идей. Но этот, последний, драгоценнее всех прочих, ибо там, внутри – сосуд вашей любви ко мне, что никогда не ослабевает, несмотря на все испытания, через которые я вас провел.

– Все верно! И как ты только догадался?

Окинув взглядом нас с Сисси, Мадди с добродушным недоумением покачала головой, как делала всякий раз, когда наши причуды брали над нами верх.

– Что ж, давайте посмотрим на эти чудесные дары!

Приняв из рук Мадди первый сверток, я развернул бумагу. Внутри оказался шарф и пара теплых носков – то и другое связано из шерсти цвета слоновой кости.

– Великолепно, – сказал я, трижды обернув шарфом шею. – Он так длинен, что в странствиях я больше не рискую ни замерзнуть, ни заблудиться. И носки… боюсь, вам жутко надоели мои жалобы на пальцы, мерзнущие холодной зимой!

– Так и есть, – с улыбкой подтвердила жена. – И матушка взялась решить сию задачу.

Протянув мне второй сверток, она принялась с радостным нетерпением наблюдать, как я разворачиваю бумагу. Внутри оказался шейный платок черного шелка – элегантный, прекрасно сработанный, обшитый по кайме крохотными стежками, как нельзя лучше свидетельствовавшими о долготерпении швеи.

– Лучшего и вообразить невозможно, – сказал я. – Когда же ты успела сшить его, да так, что я и не заметил? Должно быть, это заняло немало времени.

– Пока ты гулял или работал за письменным столом, я бралась за шитье. Надеюсь, ты наденешь его сегодня вечером.

С этими словами жена придвинула ко мне конверт.

– Еще и зрелища? Да вы меня просто балуете!

– Это уж точно, – согласилась жена.

Вскрыв конверт, я обнаружил внутри два билета на сегодняшнее вечернее представление Театра на Уолнат-стрит.

– «Мстительный дух»? Вот уж не думал, что тебя может привлечь пьеса с подобным названием!

– О самой пьесе мне почти ничего не известно, но главную роль в ней исполняет миссис Рейнольдс, снискавшая немалую известность среди театральной публики Чарльстона, Ричмонда, а теперь и Филадельфии.

– Да, наслышан, наслышан. Интересно, ее актерское мастерство действительно под стать репутации? И стоит ли внимания сама пьеса?

– Надеюсь, ты не станешь ворчать всякий раз, как что-либо вызовет твое недовольство. Для окружающих это весьма утомительно.

– Но не настолько же, как скверная пьеса.

Прежде чем жена успела хоть что-нибудь возразить, в дверь постучали. Мадди поспешила отворить и спустя пару минут вернулась к нам в сопровождении высокого, широкоплечего джентльмена под пятьдесят. Голову его венчала густая копна волнистых седых волос, глаза блестели пронзительной синевой, а одет он был в черную сутану со скапулярием[3]. Поднявшись на ноги, я пожал ему руку.

– Отец Кин! Какая радость! Прошу, садитесь.

– Как я рада видеть вас, отец Кин, – сказала и жена. – Не пропустили ли вы сегодня утром прогулки по берегу Скулкилла? Эдди пытался убедить меня, что там очень скользко и оттого опасно.

– Боюсь, пропустил, – отвечал отец Кин, усаживаясь на софу. – А что касается гололеда, ваш муж совершенно прав. Скользко так, что хоть коньки надевай.

С этим священником я свел знакомство около года назад, вскоре после того, как мы поселились в домике на Седьмой Северной. Пути наши пересеклись на речном берегу, где отец Кин почти каждое утро наблюдал за птицами и записывал свои наблюдения. Он оказался весьма образованным монахом-августинцем, рожденным в западной Ирландии, на берегах Шаннона, а после, согласно его собственному выражению, выброшенным волнами на берег в филадельфийском порту. Будучи также орнитологом-любителем, он преподавал естествознание ученикам Академии Святого Августина. Осведомленный во множестве областей знания, никогда не пытавшийся внушить мне собственные религиозные взгляды и не отказывавшийся порой перекинуться в карты, он быстро сделался моим другом.

Достав из складок сутаны деревянную сигарную коробку, отец Кин протянул ее мне.

– Это не то, о чем вы могли подумать, – предупредил он, заметив огонек предвкушения в моих глазах и изумленную мину жены.

Стоило мне открыть коробку, и мимолетное разочарование сменилось искренним удовольствием. Внутри обнаружился пузырек чернил, склянка угольного порошку и три птичьих пера, искусно превращенных в ручки-вставочки для стальных перьев. Первое было черным, как смоль, второе – нежно-серым, третье же – бурым в мелкую белую крапинку.

– Ворон, гусь и индейка? – догадался я, внимательно осмотрев их.

– Совершенно верно. И все найдены у реки. Истинный дар от наших крылатых соседей.

Мадди склонилась к коробке, чтоб разглядеть перья поближе.

– Очень красиво. Вы сделали их сами?

– Да, – подтвердил отец Кин. – Крайне полезное хобби.

Жена поднесла индюшачье перо ближе к свету и залюбовалась его пестротой.

– Великолепно! Разумеется, для мужа это прекрасный подарок.

– Еще какой! – согласился я. – Просто драгоценный, и пользоваться им я буду часто: ведь это, несомненно, придаст моей работе оттенок загадки, инакости. От всей души благодарю вас, сэр!

– Не стоит благодарности. Надеюсь, день рождения доставит вам еще немало радостей, – откликнулся отец Кин, резко поднимаясь на ноги. – Ну, а засим прошу прощения, я должен поспешить. Через полчаса у меня урок. Возможно, увидимся завтра утром, на берегу Скулкилла.

Пожав мне руку, он поклонился дамам. Мадди начала было подниматься с кресла, но отец Кин сказал:

– Прошу вас, мэм, не беспокойтесь. Провожать меня ни к чему. Всего хорошего!

С этим он и ушел – упорхнул, словно перелетная птица.

Вечер застал нас в задних рядах Театра на Уолнат-стрит – позиция не идеальная, однако сцену и с этих мест было видно неплохо. Сисси откровенно наслаждалась театральной атмосферой: блеском золотой лепнины в свете газовых рожков, роскошным, малинового бархата занавесом и публикой – филадельфийцами в лучших нарядах, словно слегка охмелевшими от предвкушения вечерних развлечений. Конечно, жена моя не одевалась по самой последней моде и не сверкала множеством драгоценностей, будто рождественская елка, зато весьма изобретательно перелицевала шелковое платье цвета «шампань», вышедшее из моды три сезона тому назад, украсив рукава и лиф кружевом, а подол оторочив тесьмой, расшитой алыми розами. На мой взгляд, в этом наряде она затмевала всех вокруг.