Крещение состоялось в четверг 25 января 1876 года в ближайшей церкви Святого Маврикия. Здание церкви было недавней постройки; оно было воздвигнуто архитектором Винцентом Штатцем на месте старой (и более привлекательной по внешнему виду) церкви романского стиля, снесенной в 1859 году. Особой эстетической ценности новая церковь не представляла, и, сравнительно благополучно пережив бомбежки Второй мировой войны, была, в свою очередь, в 50-е годы снесена, уступив место более модернистскому творению (одной из ее нынешних достопримечательностей является бронзовый колокол — подарок от канцлера Аденауэра, сделанный в 1959 году).

После церковной церемонии родители не устроили никакого домашнего угощения: очевидно, не хватало средств. Прокормить три рта (Конрада и его старших братьев, Августа и Ганса) было не так-то легко. В один из предрождественских месяцев дети согласились обойтись несколько выходных дней без мяса, чтобы на сэкономленные деньги родители могли купить елку и свечи. Младшие, естественно, донашивали одежду старших. Конрад Аденауэр припомнил однажды, как в пять лет начал зарабатывать деньги, вытаскивая булавки из сшитых матерью вещей: «Я получал один пфенниг за каждый фартук или юбку». Лишь изредка рабочий ритм в семье прерывался: летом, обычно в пору сенокоса, они выезжали в Мессдорф, под Бонном, где старый приятель Иоганна-Конрада содержал что-то вроде постоялого двора.

Словом, жизнь была нелегкая, хотя, надо сказать, такие обычные для того времени беды, как голод, болезни, младенческая смерть, в общем, до поры до времени обходили семью Аденауэров стороной. Все три сына росли относительно здоровыми; с четвертым ребенком, родившимся весной 1879 года — девочкой, названной Эмилией-Еленой-Марией-Луизой (обычно ее звали просто Лили) — тоже все обстояло благополучно. Только пятый ребенок — это была тоже девочка, родившаяся в 1882 году и названная Элизабет, — принес семье тяжелое испытание. В четырехмесячном возрасте малышку постиг серьезный недуг. Вызвали доктора — само по себе нечто экстраординарное для семьи Аденауэров. Приговор звучал неутешительно: у девочки менингит, и она вряд ли выкарабкается, более того, даже если она понравится, то скорее всего останется умственно неполноценной.

Конрад, который наверняка вместе с братьями подслушивал за дверью, вспоминает, что, когда отец вернулся в дом, проводив доктора, «лицо его было бледным как смерть». Семья, как обычно, собралась для вечерней трапезы, была прочитана обычная молитва; под конец ужина Иоганн-Конрад призвал всех помолиться еще «за нашу маленькую Элизабет». Все опустились на колени. Отец начал: «Боже милостивый, возьми же к себе этого младенца. Избавь его от жестокой участи — жить в земном мире лишенным разума человеческого. Яви, Господи, милость свою!» Дети повторяли за ним, не особенно вдумываясь в смысл его слов, и только Елена вдруг поняла, за что молится ее супруг: не за здравие, а за упокой их еще живой дочери. Для матери это было слишком — она разразилась рыданиями, выбежала из комнаты, заперлась в спальне и проплакала там всю ночь и весь следующий день. Еще через день девочка умерла. Елена отказалась идти на кладбище и вообще как будто окаменела.

Можно только догадываться, как эта трагедия повлияла на отношения между супругами. Детей, во всяком случае, больше не было. Дело было даже не в смерти ребенка; наверняка не меньшей травмой для женщины был тот бесчеловечный рационализм мужа, который он пытался навязать и ей. Что касается ее третьего сына, будущего великого политика, то, но его собственному признанию, реакция матери оказалась для него совершенно непонятной. Пожалуй, единственное, что он тогда усвоил, — это значение слов «да исполнится воля Твоя» из «Отче наш». Урок полезный, но недостаточный, чтобы проникнуться переживаниями женщины и посочувствовать им. Семья вскоре переехала: очевидно, слишком многое в старом доме напоминало о несчастье; Конрад был недоволен: он лишился своих грядок.

Что происходило в это время за пределами семейного круга четы Аденауэров? Город, в котором они жили, быстро менялся. Первое время после 1815 года, когда Рейнская провинция оказалась в составе прусского королевства, эти изменения сводились главным образом к тому, что на площадях появлялись все новые и новые конные статуи прусских монархов — сначала Фридрих Вильгельм III, потом Фридрих Вильгельм IV… Эти «шедевры» скульптуры стали предметом постоянных шуток, которые во время традиционных кёльнских карнавалов превращались в настоящий поток антипрусской сатиры. Власти предпочитали не реагировать, к тому же, по новому городскому уложению 1856 года, жители Кёльна получили право сами избирать городской совет, члены которого, в свою очередь, могли избирать бургомистра; роль короля свелась к формальному утверждению решений совета. Бургомистр стал, по существу, полновластным хозяином в городе: верфи и порты, строительные площадки и школы, здравоохранение и культура — все сосредоточилось в его руках.

Плоды этой новой системы власти — с одной стороны, практически независимый от центра бургомистр, с другой — текущие из центра субсидии — со всей силой проявились после провозглашения Германской империи в 1871 году. Апогеем строительного бума стало открытие Кёльнского собора, строительство которого началось еще в раннем средневековье, в XV веке было прервано и возобновлено в 1842 году. В октябре 1880 года семейство Аденауэров стало свидетелем одной из самых пышных церемоний в истории Кёльна: на освящение собора прибыл сам кайзер. Улицы были заполнены восторженными толпами, бурно приветствовавшими своего монарха, который не преминул охарактеризовать все происходящее как новое подтверждение единства и мощи империи. Наверняка это театрализованное представление прочно запечатлелось в памяти четырехлетнего Конрада Аденауэра.

Кёльн обогатился не только новым собором. В начале 80-х годов вокруг города было построено оборонительное кольцо из двенадцати крупных фортов, соединенных валами и траншеями. В самом городе размещен 12-тысячный воинский гарнизон. Мотив «Вахты на Рейне» стал обычным для города. Улицы его были полны людьми в мундирах.

И еще одно новшество: в Кёльн пришел железнодорожный век. У подножия собора возник огромный вокзал, поезда с которого шли по всем направлениям: через Рейн, по вновь построенному мосту Гогенцоллернов, на восток, в далекий незнакомый Берлин, вверх по Рейну — в Бонн и Кобленц, вниз по течению, в Дюссельдорф и к промышленным центрам Рура…

Конечно, город еще не начал расти вширь, основным видом транспорта оставалась конка; экипажам было тесно на узких улочках — беспрерывно возникали пробки, стихийно возникавшие торговые ряды и рынки усугубляли толчею и беспорядок, пышным цветом распустилась уличная преступность. Город нуждался в твердой руке, чтобы направить в одно русло бьющую через край энергию. Время для этого еще не пришло.

«Отец не очень много рассказывал про это время», — вспоминает сын Конрада Аденауэра, Макс. Это можно понять. Воспоминания детства зачастую туманны. Кроме того, повторим: это было нелегкое детство. В многочисленных интервью Аденауэр всячески пытался подчеркнуть, как сильно он любил своих родителей (хотя и подчеркивал строгость отцовской дисциплины). Однако при этом всегда интонации его голоса становились еще суше, чем обычно. Чувствовалось, что это для него трудная, даже неприятная тема. Порой он признавал, что родители порой ссорились: оба были вспыльчивые. Но это самое большее, что он был готов признать, в остальном почти механически повторяя набор добродетелей, характерных для его отца: чувство долга, честность, трудолюбие и т.п.